Дмитрий Савицкий - Низкие звезды лета

когда он повернулся к матери, были налиты кровью, рот скошен. "Именно,медленно процедил он.- Ты его все еще за детский сад держишь? Ох, и удивит он тебя однажды... До чего же бабы слепы,- перевел он взгляд на Гольца,- без тумана в башке им не прожить;

это у них вечный климат... Давай, Мавр, за общих знакомых..." Марк посмотрел прямо в глаза майора, но взгляда не выдержал и, опустив глаза, поднял кружку и, лязгая о металл зубами, быстро, как Рябов, опрокинул. Водка не проглотилась сразу, а тепло разлилась во рту. Он сделал несколько судорожных движений горлом, слезы выступили из-под ресниц, жидкое тепло потекло вниз, и в голове вспыхнуло. "Давай-давай, закусывай,- пододвигал обмякшему Марку тарелку с жирной колбасой Борис Николаевич.- Врежь по дефициту..." Марку вдруг стало безумно смешно- вытаращенные глаза Гольца за толстыми стеклами круглых очков плавали как две креветки. "Марк! - услышал он голос матери. Она смотрела на него через стол не отрываясь.- Давай-ка спать..." Марк взял кусок колбасы и, продолжая смеяться, протянул майору кружку. Жирная колбаса была вкусна до чертиков. "Силен! - сказал майор.- Наша русская половина в тебе перевешивает. Давай, наваливайся!" И он пододвинул ему сковородку с остывшей картошкой, политой сметаной. В протянутую кружку, сбросив с плеча руку матери, он плеснул водки, плеснул себе и Гольцу и поднял свой стакан на уровень глаз. "За мир во всем мире!" - прохрипел он и выпил. Марк вдруг был зверски голоден. Он ел картошку, посыпая ее укропом, отламывая от буханки корки черного, тмином пахнущего хлеба. Когда мать, вздохнув, вышла в сад, майор плеснул ему водки в третий раз. "Спишь?"- хлопнул он вдруг по плечу. Гольца. Гольц вздрогнул и чуть не свалился с табурета. "Пора в объятия Морфея",- сказал он. "С Морфеем одни лишь педерасты спят,- хмыкнул майор.Чего ты себе телку не заведешь? В поселке этого товара хоть этой самой ешь..." Гольц сделал кислое лицо, встал, пошатнувшись, и попытался щелкнуть каблуками. "Местные дамы,- сказал он,

стопроцентное бактериологическое оружие. Так что - мерси...- Он чуть не упал, спускаясь по ступенькам.- Наше вам, Софочка!..- крикнул он в сад.Спокойной ночи..." Марк допил водку, она прошла на этот раз без запинки, и, сбив в сторону неуклюжим движением абажур, попытался поймать лохматую мучнистую ночницу. "Закуску ловишь? - спросил майор и, понизив голос, придвинулся: - Пионеркам пистоны ставим?" - "Комсомолкам!" - рявкнул Марк. "Тише ты!" - сказал майор. "А чего тише? - Марк почти кричал.- Мать, что ль, услышит? Узнает, что ты..." Договорить Марк не успел- тысячи звезд вспыхнули у него в голове, майор ударил его плоско тыльной стороной руки. Мать поднималась по ступенькам террасы, ослепшими после темноты глазами вглядываясь и все еще не понимая. Марк проглотил тугой комок, разраставшийся в горле, и, достав бутылку, сам плеснул себе в кружку. Он выпил залпом и, сбив с бахромы ночницу, поймал ее, но не в кулак, а меж пальцев. Глядя прямо в глаза майора, он отправил ночницу в рот и сжал челюсти. Через секунду он уже летел со ступеней в сад, сотрясаемый рвотой.

Окно у Рябова слабо светилось. Наверное, он читал, поставив на стул, рядом с раскладушкой, настольную лампу. Марк лежал под вишнями на старом надувном матрасе. Поверх матраса было постелено лоскутное татарское одеяло и старый солдатский бушлат. Сквозь черные растопыренные ветви Млечный Путь стекал вниз на низкие крыши поселка. Антарес стоял неподвижно над темным силуэтом дальнего холма. Наконец окно Рябова погасло, и Марк встал - его круто шатнуло, желудок скорчился еще раз, но внутри было пусто и холодно. Прихватив банку с водой и книгу, он осторожно поднялся по лестнице. На последней ступеньке он остановился. Звезды были совсем рядом: над крышами, над степью, над холмами, над недалеким морем. Он открыл дверь и, стараясь не скрипеть, прошел к себе. Он ненавидел этот час, когда мать и Борис Николаевич оставались одни в большой комнате внизу. Он слышал голос матери, чем-то недовольный, затем наступала тишина, и в ней нарастал, становясь все .отчетливей, механический скрип кровати. Он слышал голос матери, словно ей было больно, словно ей делали операцию без наркоза или как если бы она была в бреду. Он помнил, как она однажды металась и скулила в бреду - у нее был рецидив малярии. Но самым ужасным было то, что мать стонала там внизу на фоне этого механического скрипа, который учащался, переходил в галоп, и вдруг, с переменой в голосе матери - она всхлипывала, словно освобождаясь от боли,- все замирало. Чуть позже всплывал смешок майора, шлепанье босых ног к окну, чирканье сырой спички о коробок. После этого Марк обычно засыпал.