Олег Себастьян - Три возвращения

объектив. Сергей щелкнул. Солдаты с облегчением отошли от памятника. Первый взял фотоаппарат, и оба они, немного косолапя, пошагали прочь, оглядываясь и едва касаясь друг друга плечами, как в строю...

На следующий день была запланирована поездка в Веймар и Бухенвальд. Сергей успел уснуть в поезде за те полчаса, что тащились из Готы. До

Бухенвальда шел автобус, среди пассажиров которого большинство были русские. Дорога постепенно поднималась. Внезапно, автобус, качнувшись, остановился на площадке перед бетонным шоссе, скрывавшимся за поворотом среди букового леса. Это шоссе - 'Дорогу смерти' - не касались колеса автомобилей, от чего она была опрятной и ухоженной.

...Ровно уложенная плита кончалась едва заметным

швом и переходила в такую же плиту. А бетонка

уходила все вправо, за густые деревья, выложенная из ровных плит. И Сергею вдруг захотелось отдалить миг, когда дорога закончит свой бег!

Шоссе вырвалось из леса и неотвратимо приближалось к песочного цвета каменному бастиону. Последняя плита ушла под массивную железную решетку, и Сергей поднял глаза. В центре затейливых фигурных ворот перед его лицом

висели слова : "Jedem das Seine!" - Каждому свое! Он вошел в открытую калитку...

Музей был похож на Музей истории Ленинграда - стеклянные витрины с экспонатами, надписи, фотографии, опять надписи, пожелтевшие тетради, обрывки бумаг, плети, дубинки, кандалы, очищенные

от ржавчины... Сергей вошел не один, но через некоторое время он невесомо скользил от стенда к стенду, читал, рассматривал фотографии. Фотографировались охранники лагеря, одни и с заключенными. Фотографировали вновь прибывших, отовсюду, в той одежде, в какой кто был застигнут. На одном из фото замерла колонна усталых людей в буденновках, пилотках, длиннополых шинелях. Вид сверху - тысячи людей, разбитых на квадраты, застывших на суточном Appell'е. И опять улыбающиеся охранники, позирующие сбоку от изможденных людей в полосатых пижамах и уродливых деревянных колодках. И трупы - голые, одетые, одиночные, кучами, на плацу, на виселице, во рву, в кузове грузовика... И рядом и среди трупов - люди в униформе, которых попросили оторваться на

секунду от работы...

Лица убивавших были до удивления одинаково-стертыми и уверенными, как у людей, трудившихся под охраной закона. Их показания, простые и убедительные : "...Я сказал ему, что буду мучить его, если он будет жив к моему приходу. Когда я пришел, то увидел, что он висел сидя на корточках под дверью..." "...Я сорвал с одного из них шапку (Muetze) и бросил за спину часовому. Заключенный побежал подобрать ее, так как за потерю ее грозило суровое наказание. Едва он поднял шапку, часовой

выстрелил ему в голову, потому что был приказ стрелять за попытку побега..." "...Я велел заключенному стать ноги вместе в центре камеры, обвел краской вокруг его ступней и сказал, что если он переступит за эту линию,

то я забью его до смерти. В десять утра на следующий день я пришел, увидел, как заключенный

пытается удержать равновесие, но его шатало, и он не мог устоять на одном месте, как я приказывал. Я не помню, сколько времени я его избивал, но он был живуч и долго не умирал... "

Жители Веймара, согнанные американцами в лагерь.

И полная достоинства стыдливость обнаженных мужчин в последнюю минуту жизни...

Сам лагерь был очень небольшим. Из музея - комендантского дома- и от казарм охраны асфальтовая дорожка вела вниз, через карцер с крошечными камерами, в которые набивали по несколько человек. На дверях камер крупными черные буквы на белых табличках - "... замучен... за 36 часов до восстания...за 24 часа..." Это сдавило душу сильнее, чем картины массовой смерти. Массовая смерть казалась следствием обстоятельств, общих для массы разных людей. Мученическая смерть одного была знаком судьбы, который человек носит на себе с рождения. Сергею стало вдруг плохо.

Сергей шел по 'Аллее Наций' - длинной баллюстраде с одинаковыми стеллами с названиями стран, из которых попали сюда, на склоны Эттерсберга, люди. День был нежаркий, по небу расползались белые полосы, как по ворсистой ткани расползается пролитое молоко. Зловеще свистел ветер над пустым полем бараков и с колокольной башни...

Сергей замкнулся и всю обратную дорогу до Веймара держался поодаль и от своих и от Петера с Гюнтером. Для этих двух это не было откровением, просто история собственной страны, без разрывов, от Средних веков до нынешней их страны, которая была, правда, только частью той,