Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II - Повести и рассказы. Мемуары.

— Молодец, можешь идти! — и, обращаясь к Бубекину, мрачно прослушавшему весь этот странный диалог, очень ласково, даже с присюсюкиванием: — Заготовил вот письма жене на целый месяц. Жив, мол, здоров, чего и вам желаю. Жалованье мое она через воинского получает и наслаждается жизнью в Белокаменной…

— Но зачем же это приказание… так отвратительно поступить с письмами, если вас убьют? Можно же их сжечь. Право, — затряс Бубекин головой, — мне даже оскорбительно за вашу жену… Как хотите, но это недостойно!

— Вы думаете? Вам так кажется? — с ехидной ласковостью спросил ротный. — А я вот так не думаю, не нахожу этого. Вы понимаете, и моя прежняя жизнь с женой, и вот эти письма, если честно говорить, так ведь всё это и не заслуживает иного, кроме отхожего места. Могу же я, хотя бы мертвый уже, сделать должную оценку моим семейным отношениям. Моя жена глупа ужасно, «дура-баба», как ее зовут полковые дамы…

— Но у вас же есть дочка…

— Тоже дура страшная… И отвратительная. Вся в мать.

Ржещевский говорил спокойно и с издевательской ласковостью смотрел в глаза Бубекину. И чем больше тот внутренне накаливался, тем ласковее становился взор Николая Казимировича. И Бубекин сорвался, не выдержал…

— Знаете, — крикнул он, — у меня такое чувство, что вы нарочно обнажаетесь передо мной; извините, нагота ваша, господин капитан, довольно непривлекательна. Поступают так только только, когда желают оскорбить!

всегда так поступал с письмами домой, — пожал плечами Ржещевский. — Но, правда, я перестал скрывать это от вас.

— Напрасно! Это не прибавит во мне уважения к вам как к человеку и начальнику.

— Чрезвычайно опечален! — щелкнул Ржещевский шпорами под столом. — Чрезвычайно!.. И все-таки я очень доволен, что хоть этим я вывел вас из состояния вашего обычного спокойствия. Я, пожалуй, что греха таить, даже мщу вам за завидное равновесие вашего духа, которое, впрочем, отношу всецело на счет вашей семинарской ограниченности…

— Мне придется подать рапорт о переводе меня в другую роту, — бледный от ярости, процедил сквозь зубы Бубекин. И… да, вы ненормальны, господин капитан, я не в состояний служить с вами вместе…

— О, пожалуйста! — визжал, почти давясь смехом, Ржещевский, с удовольствием наблюдая за тем, как дрожали руки субалтерна, застегивающего поверх шинели ремень с кобурой, всё время сползавшей на живот. — Пожалуйста, подавайте ваш рапорт!

V

Но Бубекин рапорта не подал.

В тот же день, уже под вечер, когда воздух стал легким, прозрачным, точно над морем, — солдаты показали Бубекину на ротного, медленно-медленно идущего от землянки к окопу.

— Не хотят сапожки пачкать в ходе сообщения. Очень храбрые!

Ротного обстреливал какой-то одинокий стрелок с австрийской стороны, и пули, пролетая над окопом, с жирным чавканьем падали в сырую землю, ложась совсем близко от медленно шагавшего офицера. Сухопарый, длинноногий, очень важно выступавший Ржещевский в эту минуту действительно очень был похож на журавля, как его прозвали солдаты.

— Очень свободно могут задеть! — сказал Бубекину взводный унтер-офицер, всегда чисто выбритый красавец Романов. — Очень даже просто, что заденут, если они не поторопятся. Вы бы, ваше благородие, кликнули их, чего же так-то, зря?..

Но Бубекин не кликнул, он только подумал о ротном:

«Больной, совсем больной человек!.. И несчастный. Никакого рапорта не подам».

И после, когда они вместе шли по окопу, Бубекин сказал Ржещевскому:

— Вот что, капитуся-дуся, давайте помиримся. Стоит ли нам ссориться в этих поганых ямах? И еще вот что: чего вам смерть искать, когда и так она у каждого из нас за плечами? Зачем ей помогать, она и сама найдет кого ей нужно. Нездоровы мы, милый капитуся, вот что…

Ржещевский носком сапога отшвырнул с дороги пустую патронную цинку, и она далеко, с пустым звоном, отлетела вперед. Лицо ротного было злое, страдальческое.

— Когда вы ушли, — помолчав, выдавил он из себя деревянным голосом, не отвечая на слова молодого человека, — когда вы выбежали из землянки, я Евангелие стал читать. Не доходит… — с большой внутренней болью продолжал он, взглянув в глаза Бубекину. — Одни слова, а животворного действия никакого. А мне нужен Бог, чтобы я не чувствовал себя быком, дожевывающим последнюю жвачку у ворот бойни. Я не желаю быть быком, не хочу жвачки. Я ищу веры, думаю, читаю. Может быть, чтобы найти в себе Бога, нужен длительный срок? Конечно, он нужен, нужна и другая жизнь, а ведь мне Бог необходим сейчас, вот теперь. Ведь познал же его евангельский разбойник за минуту до смерти, чем же я хуже его? Почему мне не дается это? Ах, — почти простонал он, — если бы я мог верить в Бога, как все эти несчастные Мышкины, Платоны Каратаевы, все эти христосики! За что они получили этот дар, а я его лишен? И как я ненавижу всех этих обовшивевших счастливцев! Или вот вы, — снова вскинул Ржещевский мрачный взор на Бубекина, — вы атеист, но откуда же у вас это спокойствие перед лицом смерти? Пьете водку, играете в карты, бегаете к сестрам. Мерзкие быки у ворот бойни!