Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II - Повести и рассказы. Мемуары.

— Оставайся у меня, Леля.

— Я Оля, а Ты меня всё то Леля, то Оля… Как я могу остаться, если в семь надо быть в мастерской? Хозяйка заругает.

— Не заругает. Оставайся совсем.

— Насовсем? А что скажет квартирный хозяин?

— Черт с ним. Ничего не скажет.

— Как-то сразу так неудобно. Ну, если бы я еще ходила к тебе, тогда, конечно, другое дело. Ты бы мог сказать, что я твоя невеста. А то вдруг так, сразу.

— Спи.

— Ты знаешь, всё получилось очень хорошо, я даже не ожидала. Я вхожу на кухню, а там квартирная хозяйка. Мне стало так неудобно, так неловко. Она, понимаешь, смотрит — хоть провались сквозь землю! Тогда я говорю: «Пожалуйста, не подумайте чего-нибудь, я вообще буду жить с Олегом Петровичем. Я была его невеста, а теперь мы сошлись!»

— А она?

— Она говорит: «Это меня не касается. Самовар готов. Только надо прописаться, потому что теперь строго».

— А ты?

— Я говорю: «Конечно, мадам. Я сегодня привезу вещи». Ты вставай, уже одиннадцатый час, а ты говорил, что тебе надо заниматься. Еще хозяйка спросила: «Вы сами теперь будете готовить?» Я говорю: «Да». Ты дай мне рубль, я схожу на базар.

— Ну его к черту. Да у меня и рубля-то нет. Копеек тридцать всего. Пообедаем в ресторане.

— На тридцать копеек?

— В долг пообедаем.

— Не стоит в долг. Лучше я куплю мяса и мы сварим суп.

— Ну его к черту!

— Теперь слушай — одно условие. Я сейчас сажусь за машинку писать. Пока я пишу, ты ничем не должна обнаруживать своего присутствия за моей спиной… Почему ты не кладешь сахар в чай?

— Там осталось только тебе.

— Нет, бери ты. Дай я положу… Понимаешь, пока пишу, ты не должна обращаться ко мне с вопросами, лезть с поцелуями, прикасаться ко мне, становиться со мной рядом, тянуть через меня руки. Если ты в это время сможешь не греметь нашими двумя стаканами, не петь, не разговаривать с хозяйкой — это тоже будет очень хорошо. Потому что когда я пишу, я становлюсь немного сумасшедшим. Если мне мешают — я могу закричать, выругаться. А если мне будут уж очень сильно мешать, то я с одинаковой вероятностью могу и заплакать, и ударить. Понятно?

— Угу! Я пока пересмотрю твое белье. У тебя очень много белья, я даже не думала, что у мужчины может быть столько много белья, но оно почти всё рваное.

Листик за листиком чистая бумага вкладывалась под валик «ремингтона» и листик за листиком с шипящим звуком выдергивалась из-под валика. Власов забыл о своем новом друге, тихонько, как мышка, сидевшем за его спиной на продавленном диване, крытом коричневой клеенкой. На коленях у Оли были распластаны власовские брюки, лишенные пуговиц. Игла ловко ходила в Олиных руках. Справа от нее лежала целая груда белья и поверх его — серебряно блестевшие никелевые ножницы, взятые у хозяйки.

Власов работал.

Окурков в пепельнице накоплялось всё больше и больше — Власов курил не переставая. Он не помнил об Оле, он забыл, где он. В его мозгу были только мысли, нужные ему для его труда. Папироса докурена, новая во рту. Левая рука на клавиатуре, правая слепо шарит около машинки, ища спичечный коробок. А коробок-то рядом с пепельницей — на столе, где пили чай.

На лице Власова страдание, почти отчаяние. Так трудно отрываться от потока мыслей, в котором только что несся. Это так же трудно, как заставить лунатика свернуть с освещенного луной карниза в какие-то теневые пропасти. И так же небезопасно. Необходимо большое усилие над собой, чтобы вернуть мысль к действительности, к воспоминанию, куда он положил коробок, вернуть зрению зрячесть.

И происходит чудо: звук чирканья спички о коробок Власов слышит за своей спиной, и ее огонь внезапно появляется у самого конца папиросы, зажатой во рту. Он жадно втягивает дым, тупо мычит, и машинка снова стрекочет.

— Что ты писал?

— Рассказик.

— Про что?

— Про тебя, про себя.

— Про меня? Что можно про меня написать? Можно прочитать?

— Можно.

Оля берет листики, выравнивает их и, шевеля губами, читает первую страничку. Но начало ей кажется скучным. Она спрашивает:

— Сколько ты получишь за это?

— Мало. Рублей семь.

— Мало? Ты знаешь, сколько я зарабатывала в мастерской? Двенадцать гоби в месяц. А ты за три часа получишь столько денег. Ты стучал не больше двух часов. Я бы на твоем месте только бы и делала, что писала.

Она поднимает голову и смотрит на Власова. Власов лежит на кровати навзничь, руки под головой. Глаза закрыты. Он бледен и тяжело дышит.

«Не умирает ли он?» — испуганно думает Оля и пересаживается с дивана на край постели. Власов поднимает руку, двигает пальцами. Оля дает ему свою руку, и он слабо ее пожимает. Но когда она касается губами его губ, он отстраняется и трясет головой.