Сергей Минцлов - За мертвыми душами

На бочке вырос лес из бутылок. Булкин откупорил их все, и мы уселись.

— Господа, а ведь мы в средние века переселились? — сказал я, оглядывая силуэты бочек и затонувшие в темноте ряды полок. Позади нас на освещенной стене двигались и кивали огромные тени.

— Верно! — подхватил Лазо. — Рыцари круглого стола!

— Легче на повороте!.. бюргеры в винном погребе! — поправил Булкин.

— Умный был человек старый барон! — произнес Лазо и поднял свой стакан. — Вечная ему слава и память!

Мы чокнулись и выпили.

— А живой барон не обидится, что мы без него сюда ушли? — спросил я.

— Это фон Тринкен-то? — с пренебрежением спросил Булкин. — Ничего, тринкнем и без него!

— А вдруг сейчас сюда войдет Алевтина Павловна?! — произнес я.

— Я влезаю в эту бочку! — сказал Булкин. — Ваканция в ней моя!

— А мы падем на колени и подымем руки! — подхватил Лазо. — Нет, кроме шуток, а я Алевтину Павловну очень люблю! Напылит, накричит, а добруха необыкновенная!

— Да! — согласился Булкин. — Без нее здесь давно бы все развалилось. Стара только она уже становится!

— За вечную деву, Алевтину Павловну! — воскликнул Лазо. — Да живет генеральская дочь еще многие годы!!

Мы опять чокнулись.

Старое ароматное вино стало давать себя чувствовать; такие вина прежде всего предательски действуют на ноги, и голова, остающаяся свежей, долго не замечает измены своих союзников. Поэтому прежде, чем начать вторую бутылку рейнвейна, я встал и проэкзаменовал их в прогулке по погребу. Мои собеседники налегли на ликеры и «освежались» после них Нюи; щеки их пылали, как вино.

Лазо пристал к Булкину, чтобы тот прочел свои стихи.

— Не писалось все лето! — ответил Булкин. — Нового нет ничего! — Он залпом опорожнил стакан крепкого Нюи и взял стоявшую около стены гитару. — Новую частушку у нас на деревне слышал, хотите? — Он перебрал струны.

— Просим!!

почти фальцетом вполголоса завел он.

Лазо хохотнул и стукнул кулаком. — Свиньи!! — воскликнул он.

Нежность и тоска вдруг зазвучали в голосе певца:

совсем тихо, говорком закончил Булкин; струнные аккорды затушевали последние ноты.

— Превосходно! — невольно воскликнул я — с таким мастерством, юмором и чувством была исполнена песня.

Лазо сидел, привалясь боком к бочке-столу, вытянул ноги и медленными глотками отхлебывал густое вино.

— Забавно! — проронил он. — А и пакость же, в сущности говоря, эти частушки!

— Чем? — осведомился Булкин. — Новая народная поэзия…

— Ну, тут поэзия и не чихала! — возразил Лазо. — Котлеты из бессмыслицы… «сидит милый на крыльце с выражением в лице» — это что же может значить?

— «Выражаться» по-простонародному значит скверно ругаться. Стало быть, и лицо у милого было соответствующее — презрительное, что ли. Вообще смысл теперь не головой, а чутьем понимать надо!

— Еще чем-нибудь не придумаешь ли? — окрысился Лазо. — Нет брат, надежнее головы у человека места нет! Разнуздались теперь все, вот и песни пошли такие же! Разве сравнишь их с прежними, старинными?

Булкин отрицательно покачал головой.

— Тех уже нет! — заметил он. — Старое все до конца умерло: мы ведь среди непогребенных мертвецов бродим! Идет новое…

— Гордое да безмордое? — подхватил Лазо. — А имя им одно — хулиганство!

— Что-то идет! — раздумчиво повторил Булкин. — А внешность — это временное… Мне на днях пришло в голову хорошее сравнение… — добавил он, как бы вспомнив, — хулиганство — это клуб пыли на горизонте; мы его видим, но что за ним — не знаем: стадо ли идет, буря ли? Но чему-то быть… так жить нельзя!

— Это тебе нельзя?

— Это мне нельзя.

— Почему, Вампука несчастная? Что тебе нужно, спрашивается? Жена красавица, деньги есть, все есть, черт подери! Корабля с обезьянами еще, что ли, надо?