Яков Шехтер: Попка - дурак

За два года супружества она раздобрела, округлилась, кожа выздоровела, и от красноватых бугорков осталась лишь россыпь темных точек, словно кто-то тыкал ей в лицо плохо смоченным химическим карандашом. То ли арсенал ласк оказался недостаточно разнообразным, то ли средства были по- деревенски безыскусны и прямолинейны, но Сёма продолжал грустить. Клётку с попугаем он повесил в тёмном чулане, и дважды в день, когда Лукреция наливала ему воду и подсыпала корм, дом пронизывал призывный клич: - На Белград, на Белград! Жизнь представилась Сёме расписанной до самого конца. Уют и спокойствие определённости пугали и притягивали одновременно. Несбывшиеся обещания, намёки, так и оставшиеся туманными, непонятые шутки из прошлой, городской жизни приобрели в его глазах неожиданную глубину. От вида случайно обнаруженной старой школьной тетрадки начинало щипать в носу и перехватывать горло. Он подолгу стоял у окна, разглядывая бурые полосы штакетника. Любовь ко всему возможному, так и не ставшему реальным, мешала говорить и пробивалась через глаза непрошеными солёными каплями. Густая, глубокая тень от забора была однозначной и недвусмысленной, как и свет фонаря, скрипевшего по ночам на столбе перед калиткой. Вещи и понятия, не определяемые одним словом, стали раздражать и бесить Сёму. Через два месяца пришло письмо из Реховота. В конверт была вложена фотография: отец с матерью снялись на фоне деревьев, усыпанных крупными, ярко-оранжевыми апельсинами. - Есть их мы уже не можем, - приписала мама на обороте фотографии, - перед сном ходим в соседний сад и нюхаем до головокружения. На следующий день Сёма начал перестраивать подвал. Собственно, он давно всё обсудил с женой и даже приготовил необходимые материалы. - В деревне надо жить по-деревенски, - сетовала Лукреция, пытаясь запихнуть очередную партию яиц в холодильник. Благодаря её стараниям, кусочек земли вокруг дома постепенно приобретал вид приусадебного участка нормальной молдавской семьи. Увы, хранить излишки вырабатываемой продукции было совершенно негде. Погреб в доме оказался миниатюрным, места хватило только для кадушки с квашеной капустой и бочки солёных огурцов. Банки с "закруткой" стояли вдоль стен спальни, связки чеснока и лука свешивались с потолка кухни. - Кто это будет есть? - удивлялся Сёма, разглядывая разрастающееся добро. - Куда нам бочка огурцов? - Не волнуйся, Соломон, - деловито отвечала Лукреция, - лишнее продадим. Мужа она любила называть полным именем; сочетание Соломон и Лукреция казалось ей возвышенным и необычным. Сёма представлял её в чёрном плюшевом жакете, торгующей на базаре живыми курями, и ему становилось лихо. Отъезд родителей отодвинул в сторону житейские заботы и благоустройство. Но время шло, добра прибавлялось, деваться было некуда. Несколько недель Сёма проводил в подвале всё свободное время. Он углубил и расширил яму, пристроил скользящую опалубку и потихоньку вывел стены. Погреб получился на загляденье; десять сантиметров бетона со всех сторон, пол, посыпанный речным песком, электрическая лампочка. Не погреб, а бункер, бомбоубежище. Лукреция пригласила родителей на торжественный обед по случаю окончания строительства. Два дня она готовила, поражая Сёмино обоняние диковинными запахами. Обед назначили на воскресенье, а в пятницу вечером Лукреция исчезла. Вернувшись с работы, Сёма застал двери дома распахнутыми настежь. Борщ кипел на плите, голодный попугай неистовствовал в чулане. "Наверное, побежала в магазин, - решил Сёма, - вечно ей чего-то не хватает в последнюю минуту". В магазине Лукреции не оказалось, к родителям она тоже не приходила. Сёма подождал до утра и пошёл в милицию. Искали Лукрецию всем селом. Обшарили сараи, проверили старые, заброшенные колодцы. Водолазная команда из Рыбницы обследовала дно небольшого озера, лежащего по соседству. В понедельник из Кишинёва приехала поисковая группа со специально обученной овчаркой. Ищейка покрутилась по двору, поскулила, помахала хвостом, но след не взяла. Возможно, ей помешали связки чеснока, разложенные по всему дому, или дождь, прокатившийся над селом в ночь на воскресенье. Сёма поехал в Кишинёв в управление МВД. По его просьбе дело передали следователю по особо важным преступлениям. Расследование продолжалось несколько месяцев; показания сняли даже с подготовительной группы детского сада, расположенного через два дома. Сёма писал в Москву, просил чтобы помогли найти хотя бы тело. Москва не ответила. То ли забот в Кремле хватало и без его заявлений, а может, письмо переслали в Кишинёв, к тем же молдаванам. Когда через полтора года дело официально закрыли, Сёма подал документы на выезд. Отпустили его сразу, связываться с жалобщиком никто не захотел. Всё хозяйство и запасы, оставшиеся после Лукреции, Сёма оставил её родителям. Последнюю ночь он провёл у них и, крепко выпив, впервые назвал мамой и папой, приглашал в гости. - Если Лукреция найдётся, - шептал Сёма, размазывая слёзы, - я сразу возвращаюсь. Полтора года без сна, стоит лишь опустить голову на подушку, как мне чудится: шаги, она вплывает в раскрытую дверь, протягивает руки, зовёт. Я подскакиваю и жду, жду до рассвета... При виде такой любви тесть украдкой отирал кулаком слёзы, а теща, не стесняясь, плакала навзрыд. Лукреция в подвенечном наряде лукаво улыбалась со стены. * * * Израиль встретил Сёму холодным дождём. Через приспущенное стекло в такси врывался пряный, густой аромат. - Это апельсины, - пояснила мама. - Вокруг Реховота много старых садов. Ночью Сёма просыпался от порывов ветра. Пальма за окном шуршала, словно триста голодных мышей, попугай беспокойно ворочался в клетке. Кошмар с Лукрецией казался чужеродным, необязательным отростком его жизни, отсечённым лезвием границы. "Бедный Соломон, - думал Сёма, - куда ты попал, Соломон, где ты был?!" Язык у Сёмы не пошёл. Болтать на бытовые темы он научился довольно быстро, но чтение и письмо так и не сумел преодолеть. Трезубцы и клыки букв вызывали у него тревогу. Через несколько минут страница расплывалась, черные прямоугольники слов и белые промежутки между ними складывались в причудливые фигуры. Он пытался уловить знакомые очертания, но ничего, кроме неровных полос, напоминающих рельеф бетонной стены, не приходило в голову. Через час занятий в комнате появлялся человек - невидимка. Он доставал из кармана невидимый молоток и начинал заколачивать невидимые гвозди в переносицу непонятливого ученика. Сёма закрывал учебник и уходил на улицу. Мама была права - с апельсинами в Реховоте всё обстояло благополучно. Приземистые деревья росли вдоль тротуаров, словно шелковица в Кишинёве. Темно-зелёные, чуть тронутые оранжевым плоды напоминали неспелые помидоры. Время от времени один из них срывался с ветки и подпрыгивая катился под ноги прохожих. Никто их не поднимал; овощные лавки были завалены спелыми, свежего золота апельсинами по символической цене. В отличие от цитрусовых, работа в Реховоте под ногами не валялась. Услышав название Сёминой специальности, маклеры морщили нос и, тяжело вздыхая, устремляли глаза к небу. Спасение могло придти только оттуда - технологи по производству бетонных конструкций в Израиле не требовались. Дома строили по-старинке, из кирпичей или блоков, чернорабочие арабы затаскивали их на этажи вручную, по три штуки за раз. Сёма объездил с десяток строительных фирм, разослал письма ещё в два десятка и в конце концов устроился туда, куда ему предлагали с самого начала - рабочим на стройку. Первые две недели он ложился спать в восемь часов вечера; руки и ноги ныли, словно пикирующий бомбардировщик. Через месяц привык, успокоился, а через три стал искать халтуру в вечерние часы. Платили на стройке сносно, а хотелось большего, гораздо большего. Самой лучшей подработкой считался ремонт вилл, однако места в халтурных бригадах были забиты навечно и передавались, как секреты Торы - от отца к сыну. Но Сёме очень хотелось, так хотелось, что перед сном, спрятав голову под одеяло, он судорожно и нервно излагал свою просьбу. - О дайте, дайте мне халтуру, - шептал Сёма, толком не понимая, к кому обращается, - дайте, маленькую, одну, ну дайте, дайте же. Бормотал он беззвучно, опасаясь родителей, для верности прижавшись губами к подушке, но в том, что Там его слышат, был абсолютно уверен. То ли Высшее Начало пожалело Сёму, а может, он просто надоел Ему своим ежевечерним камланием, но чудо произошло, его взяли в бригаду. Правда, подсобником, принести-унести, но в бригаду. Заправлял всеми делами Овадия, смуглый, почти черный еврей из Йемена. В Реховот он приехал сорок лет назад, ещё ребёнком, и всех нынешних толстосумов знал по совместным играм на школьном дворе. После завершения первой халтуры он пригласил Сёму домой, поужинать. Ели невыразимо острое мясо, огненную похлёбку и толстые, ноздреватые на изломе питы. В завершение ужина Сагит, дочка хозяина, принесла чай с мятой. Сёма отхлебнул глоток и поперхнулся. Ему показалось, будто в чай вместо сахару по ошибке насыпали перец. Сагит улыбнулась: - Приходи почаще, привыкнешь к нашей еде, тогда и чай сладким окажется. Она тоже была смуглой, вся какая-то верткая, смешливая, ухватистая. Гладкие черные волосы блестели, будто напомаженные, голова чуть клонилась к плечу. На узких пальцах с миндалевидными ногтями, чуть тронутыми фиолетовым лаком, удобно располагались кольца из перевитых серебряных проволочек. Передвигалась Сагит с грацией нежной козочки, стремительно и осторожно. Сам того не ожидая, Сёма вдруг произнёс: - Я уже два года живу в Реховоте, а город толком не успел рассмотреть. Можешь мне его показать? Кровь стремительно покинула голову, скрываясь от стыда в глубине организма, щёки побледнели, воздух с трудом протискивался через пересохшую гортань. Тайманское семейство, ещё больше почернев от возмущения, смотрело на него гневно и осуждающе; отец величественным жестом требовал принести из подвала ручной пулемёт. Кровь упала до нижней отметки и, осознав, что терять больше нечего, устремилась обратно. Сёма покраснел и опустил глаза. На самом деле никто, кроме Сагит, его не расслышал. Овадия громко просил добавить чаю, его жена так же громко обещала немедленно принести. Шумел телевизор, спорили на кухне братья Сагит, плакал в коляске третий сын её старшей сестры. - Хорошо, - молвили ангелы с неба, - давай завтра, в пять вечера. Сёма поднял глаза. Сагит улыбаясь смотрела на него. - В пять, - повторила она, - на Герцль, возле банка "Мизрахи." Это самый центр, с него и начнём... Счастливые браки заключаются на небесах, впрочем, так же, как и несчастные. Немало времени посвятили Сёминому выбору речистые матроны бессарабских семей, много водки утекло и провалилось в бездонной утробе всёпонимающих и многоопытных каларашских мудрецов. Долго судили они планиду незадачливого родственника, грозные предупреждения слетали с трепещущих от возмущения языков. А когда день свадьбы был назначен и приглашения разосланы, многие уста во многих домах одновременно изрекли диагноз: - И-ди-ёт! Местное произношение придавало знакомому слову неповторимый аромат халуцианства и оставляло на лбу подобие позорного клейма - дырочки от двух точек. - Плохо он знает этих копчёных тварей, - говорили одни, вздымая руки к небу. Высшая справедливость представлялась им закутанной в белый балахон с прорезями для глаз. Главной её заботой было поддержание общинной чистоты. - Он ещё наплачется от щедрот чёрных друзей, - пророчествовали другие. - И где он их только находит, - сетовали третьи. - Там подцепил "хазарину", тут тайманку. Короче говоря, общественность была против. Тем не менее, на свадьбу пришли все, возможно потому, что Овадия заказал один из самых дорогих залов, знаменитый на всю страну своей изысканной тайманской кухней. Фужеры на столах дрожали от раскатистых загогулин восточного оркестра. Солист, черный как сапог, но в белой атласной кипе, выводил рулады, напоминающие непривычному кишинёвскому уху крики ишаков, на которых разъезжали по Йемену предки певца. В зеркальном потолке отражались могучие плечи бессарабских дам, лысины их мужей и коричневые родственники невесты, осыпанные золотыми украшениями, словно манекены в ювелирном магазине. Сагит в пенящемся свадебном платье была прелестна. Сёма робел и смотрел букой. Под светом прожекторов капли пота на его лице сверкали, будто крошечные бриллианты. Гости сидели отдельно - каждый в своей компании. Свадебную церемонию многие не успели заметить - восточная кухня разожгла пожар, пламя которого обильно заливалось холодным пивом. Родственники невесты взявшись за руки, мерно ходили по кругу, поводя в такт плечами и вздрагивая всем телом через каждые два шага. - Это у них называется танцевать, - презрительно шипели Сёмины родственники и наливали ещё по одной. К часу ночи всё было кончено. Молодых отвезли в дом Овадии, гости расселись по автомобилям и, зычно порыгивая, устремились к уюту домашних сортиров. Густой дух хумуса, жареного в пряностях мяса и алкоголя оседал ядовитым туманом на пропотевшие вечерние туалеты. - Н-да,- сказал папа, усаживаясь на кровать и с трудом стаскивая ботинки с распухших ступней, - н-да! - Уймись, - мама, как всегда, когда речь заходила о Сёме, была решительна и неумолима, - в Израиле, на еврейке, чего тебе ещё надо? В бархатно-голубой глубине ночного неба холодно сиял полумесяц, окруженный острыми точками звёзд. Жизнь снова казалось бесконечной, наполненной счастливыми случайностями и добрыми предзнаменованиями. Всё ещё можно было изменить и переделать заново. В прохладном воздухе апельсиновых садов летучие мыши готовились встретить утро. * * * Вот дни счастья Соломона Мееровича - пять и шестьдесят и триста. Через шестьдесят он блаженствовал как после пяти, после трёхсотого в его душе заклубились ядовитые пары сомнений. По утрам Сагит поднималась первой, ставила кофе и разогревала хлеб в микроволновой печке. Позавтракав, Сёма целовал жену и шёл заводить старенький "Фиат". Теперь он ездил на стройку в собственной машине, попирая четырьмя колёсами прах завоёванной страны. В садике перед домом Сёма останавливался, глубоко вздыхал и замирал от счастья. - Гицеле-мицеле, - выводила в черно-желтом кустарнике неизвестная птица. Неизвестные цветы поворачивали упругие, осыпанные электрическими каплями росы лепестки навстречу неизвестным бабочкам, неизвестные жуки упорно тащили в свои норки неизвестные былинки и семена. Знакомые вьюнки, мальвы и гиацинты отгородились от Сёмы стеной труднопроизносимых и ещё хуже запоминаемых названий. Пелена неизвестности окутывала окружающий мир, придавая ему глубину и манящую перспективу. Стёкла машины за ночь покрывались густым слоем росы. Каждое утро кто-то выводил на них закорючки ивритских букв. Сёма злился, доставал из багажника старое платье Сагит и насухо протирал стёкла. - Балагуры, - шептал он, выкручивая мокрое платье. - Кукрыниксы хреновы! Несколько раз он просил Сагит перевести непонятную надпись, но она только смеялась и стыдила Сёму: - Опять ангелы оставили тебе весточку, а ты не можешь прочесть... Почему Кукрыниксы, Сёма тоже не мог объяснить. Да он и не задумывался над этимологией, ему просто нравилось вытирать окна собственной машины, щуриться от утренней свежести в собственном садике и шептать это длинное, курчавое слово. Он даже обучил ему попугая и тот регулярно нарушал покой субботнего ужина раскатистым щёлканьем: - Ку-кррррры-ник-сы! Ку-кррррры-ник-сы ! - Чего он хочет? - спросила в конце концов Сагит. - Сколько раз можно повторять одно и тоже? Сёма улыбнулся. - По-русски это означает - я люблю тебя. А повторять такое можно всю жизнь. Сагит провела пальцем по прутьям решетки, и они зазвенели, словно маленький колокольчик. - Какая славная, сообразительная птичка. И совсем непохожа на своего хозяина... Сомнение - вот подлинный враг любви. Горе тому, кто приоткроет для него дверь; бес упрёков и подозрений никогда не насыщается до конца. На триста шестьдесят пятый день у Сёмы прошёл насморк. Его вечный, несгибаемый тонзиллит внезапно исчез, иссушенный теплом домашнего очага. Вал запахов, не сдерживаемый фильтром соплей, обрушился на незащищённые ноздри. Мир приобрёл ещё одну координату, дополнительную степень свободы. Принюхавшись полной грудью, Сёма обнаружил, что окружающая его действительность пахнет хильбе. Горьковато-острую кашицу из перетёртых зёрен этого растения его новые родственники употребляли с необычайным рвением и упорством, словно им платили отдельно за каждый съеденный килограмм. Сама по себе кашица излучала довольно аппетитный и сравнительно безобидный запах. Расплата наступала через несколько часов: внедряясь в организм, хильбе начинало благоухать совершенно специфическим и далеко не аппетитным образом. Одежда, несмотря на многочисленные стирки, продолжала источать тончайшее зловоние, напоминающее запах давно немытого тела. Свежие простыни хрустели хильбе, чехлы в автомобиле, изменив бензину, шибали в нос так, будто под ними запрятали носки целой футбольной команды. К ужасу и позору, выяснилось, что французские духи и дезодоранты Сагит пасуют перед тайманской заразой. В густой глубине "Черной магии", почти у самой подложки запаха, таилась непрошенная добавка. Последний глоток вдоха начисто вытеснял первоначальный аромат, подобно тому, как крошечный хрусталик иода закрашивает стакан чистой воды. С хильбе Сёма расправился без всякой жалости; готовую кашицу вылил на помойку, а сухие зерна спустил в унитаз. Стойкость характера обошлась ему довольно дорого зерна разбухли и накрепко закупорили канализацию. Запах в доме стоял такой, что по сравнению с ним благоухание хильбе казалось изысканным ароматом. Трубы прочистили, слупив за это ощутимую сумму и, когда фимиам фекалий окончательно выветрился, хильбе вернулось на своё место. Наверное, оно угнездилось в теле Сагит уже на генетическом уровне, осело в порах старых деревьев, пропитало стены. "Даже если сжечь дом, - думал Сёма, - выкорчевать сад и перепахать землю, то всё равно розы, посаженные на этом месте, будут пахнуть плохо выстиранными трусами". Читать дальше