Юлия Шмуклер - Рассказы

А что за жизнь для него началась, когда он сел за руль машины! Он догонял на машине поезда, и падал на машине в пропасть, и раз на него наехал паровоз - мама в ужасе закрывала глаза и молилась, а ему хоть бы что, он только бахвалился и смеялся, и даже советская власть ничего не могла с ним поделать, - по крайней мере, на первых порах.

В 37 году, когда в местной газете нашего городка появилась статья "Остап Бендер в Укрлеспроме", посвященная отцу, он не стал дожидаться, пока его возьмут, а уволился и мотанул в Москву. Сперва он ночевал на вокзалах, а потом устроился в какой-то захудалой конторе - и даже начальником: русских интеллигентов советская власть давно искоренила, и вынуждена была пользоваться евреями, которые в силу природной живости и склонности к энтузиазму тянули самые безнадежные дела. Старый дом с сиреневым садом отец сменял на комнату в коммунальной квартире и забрал в Москву семью: жену, сына и дочь, двадцатилетних, и меня, двухлетнюю.

Я родилась также в результате некоторого странного случая: ночью, во сне, моей маме явились святой реб Бенци и реб Эля, оба к тому времени покойные, и очень просили, умоляли родить им еще одного ребенка, причем обещали мальчика с голубыми глазами. Старики знали, что говорили. Мамины дети рождались с карими, а у отца были голубые глаза - и мама всю жизнь мечтала о сыне с голубыми глазами. К тому же она сильно уважала обоих дедов, а перед реб Бенци просто трепетала.

Папа и дети-студенты были в ужасе от маминого мероприятия, но кроткая кареглазая мама один раз в жизни настояла на своем - и, конечно, прокинулась - родила в сентябре 36 года девочку с карими глазами. Знакомые хихикали - все это было безумно неприлично - а брат отказывался даже находиться со мной в одной комнате. В Москве, поскольку комната была единственная, его претензиям пришел конец, да и ситуация переменилась: я уже была всеобщей любимицей, веселой и смышленой; я пела, плясала, читала стихи - и меня баловали до невозможности, умирали надо мной со смеху, удивляясь, как это раньше они могли жить без меня.

Даже соседи по квартире, Акардий Иванович, как я звала его, и Екатерина Федоровна, обожали меня (детей у них не было), заманивали в свои полутемные комнаты и развращали пирожными. Екатерина Федоровна была лет на десять старше Акардия Ивановича, но оставалась еще очень свежей, полненькой блондинкой с бледно-голубыми глазами навыкате и немецким фарфоровым лицом. Акардий Иванович, наоборот, был высокий, темный и у него часто болело сердце. Зарабатывал он на жизнь малеванием портретов вождей масляными красками. Однажды я забралась к нему под стол, где подсыхал очередной вождь и, как могла, разукрасила его, в оранжевых и лиловых тонах, насколько мне помнится, Акардий Иванович чуть не умер от ужаса - утром вождя надо было сдавать - страшно кричал и топал ногами, а я ревела, и меня отмывали керосином. После этого он звал меня не иначе, как "свинья-художница", и любил пуще прежнего.

В один из приступов Акардий Иванович упал на улице и слег надолго. Екатерина Федоровна преданно ходила за ним, а потом стала просить отца устроить ее на работу: надо было кормиться. Шел 39 год, война с белофиннами. Трудность заключалась в том, что специальности Екатерина Федоровна не имела, до того не работала, и часть дня должна была находиться дома, чтобы присматривать за Акардием Ивановичем. Отец нашел поистине соломоново решение - взял ее в свою контору курьером, так что она всегда могла поехать с каким-нибудь поручением и по дороге завернуть домой.

И вот тут удача покинула отца. Рано или поздно, этого, конечно, следовало ожидать, но все так привыкли к его неуязвимости, так верили в его счастливую звезду, что совсем перестали бояться - а отец тем временем, был уже обречен.

Попался он, конечно, на добром деле.

В лучших традициях деда Бенци отец организовал на своей работе снабжение сотрудников дешевыми продуктами: раз в месяц экспедитор собирал со всех деньги и на казенной машине отправлялся подальше от Москвы, за картошкой, маслом и крупой, благодаря чему еще тлела жизнь мелких строителей коммунизма (социализм, как известно, был уже выстроен). Настоящий, смертельный голод настал позднее, во время войны с немцами, но и тогда было уже достаточно плохо, чтобы сотрудники очень дорожили своими харчами и на разные лады выражали отцу признательность.

Тем не менее, кто-то не удержался и направил в соответствующие инстанции скромное письмо с вопросом: а позволительно ли в наше советское время такое безобразие? И не наживается ли, упаси бог, начальник на разнице цен?