Михаил Арцыбашев - Бунт

«А почему ему… почему ему сказала?.. Да потому, что он меня и взбередил тогда… слова эти сказал, милый мой красавчик!..».

И опять Саша придумывала нужные слова и припоминала весь тот вечер, когда этот студент был у них в первый раз, пьяный, веселый, и очень ей понравился, смеялся, пел, а Саше сказал:

— Цены тебе, Сашка, нет!.. Ты— красавица! Прямо красавица! Кабы ты не была девкой, я бы на тебе женился! Ей-Богу, женился бы, потому что ты лучше всех женщин, каких я знаю… И зачем ты, Сашка, в девки пошла?

Саша смеялась и вылила на него полстакана пива, но он не рассердился, а вдруг загрустил пьяной, слезливой грустью.

— И неужели ты не понимаешь, что ты над собой сделала… а? Сашка!— горестно покачивал он красивой взлохмаченной головой, залитой пивом.

И сразу напомнил ей этими «жалкими» словами все, что она вынесла. И тут все точно поднялось в ней, давнуло за сердце, резнуло. Саша стала неудержимо плакать, отталкивать студента от себя, биться головой. Было это и потому, что она была пьяна, и потому, что она поняла, что сделала над собой что-то ужасное и непоправимое, как ей тогда казалось.

«Всю ночь тогда проревела», — задумчиво и тихо подумала Саша, глядя в посеревшие окна, печально и неподвижно смотревшие в большую, холодную и скучную комнату.

«С того и началось… это самое… затосковала я тогда насмерть!»

Следующий день был приемным днем во всех больницах, и почему-то его сделали приемным и в приюте.

Небо посветлело, солнце ярко светило в окна, так что, казалось, будто на дворе радостная весна, а не гнилая осень. Было так много света, что даже на угрюмые мутно-зеленые столы и табуреты было приятно и легко смотреть. Чай пили в общей комнате, пили чинно и молча, потому что боялись надзирательницы, у которой было много испорченной желчи.

Но Саше казалось, что так тихо и чинно вовсе не потому, а оттого, что здесь, в этой совершенно иной жизни, так и должно быть: светло, тихо и чинно. И все это ужасно нравилось Саше, даже возбуждало в ней чувство восторженного умиления. Глаза у нее поминутно делались влажными и тихо блестели.

«Господи, как хорошо-то…»

А когда Саша вспомнила те радостные и светлые думы, которые передумала она в эту «великую» (именно так, как называла она всегда ночь под светлое Христово Воскресение, Саша назвала себе первую ночь, проведенную в приюте), ей стало так радостно, что она начала тихо и широко улыбаться навстречу полному золотой пыли солнечному лучу, падавшему через всю комнату блестящей полосой.

Но в ту же минуту она поймала на себе пристальный и колючий взгляд надзирательницы, вдруг загадочно прищурившейся, и смутилась так, что даже испугалась. Густой румянец стал разбегаться по ее молодому и еще совсем свежему лицу.

«Чего обрадовалась?» — с грустью, откуда-то вынырнувшей незаметно для нее самой, подумала Саша, стараясь не глядеть по сторонам.— «Уж и забыла… подумаешь!.. Так тебе и смеяться… сидела бы, коли уж Бог убил».

И как будто в столовой стало темней, скучно и глухо, и золотой столб пыли куда-то пропал.

«Исправляющаяся! — с иронией думала надзирательница, машинально помешивая ложечкой жидкий простывший чай и не спуская с Саши злого и презрительного взгляда.— Мысли-то их в комитет бы представить!.. У, дурачье!— подумала она о комитетских дамах.— Да этих потаскух хлебом не корми… Разве могут они не то что оценить, а хотя бы понять смысл этих забот о них общества?— вдруг поджав губы, мысленно произнесла она где-то слышанную, очень ей понравившуюся и не совсем ясно понимаемую фразу.

И потом ей почему-то страстно захотелось схватить Сашу за косу и дернуть по полу так, чтобы в пальцах клочки волос остались.

«Тварь подлая…. не спасать тебя, а в остроге сгноить!..»

После чаю все сразу заторопились и, еле сдерживаясь, чтобы не побежать, разошлись по комнатам, стали шушукаться и хлопотать.

Саша сидела возле своей кровати, к жесткому коричневому цвету и мертвым прямым складкам которой она все не могла привыкнуть, и смотрела с удивлением и любопытством, как прихорашивались ее товарки. На них оставались те же странные неуклюжие платья, но все как-то подтянулись: талии стали тоньше, платья опрятнее застегнулись. Блондинка с красивым голосом взбила чуб и стала прелесть какой хорошенькой, а женщина с животом украсила свои бесцветные жидкие волосы голубой ленточкой. И эта ленточка наивно и робко, не в такт ее движениям, болталась у нее на голове.

«Вовсе не хорошо!» — мелькнуло в голове у Саши.