Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты

— Извините, князь, ежели теперь, — продолжал чиновник, видимо отвечая преимущественно на те возражения, которые он привык слышать от большинства старых служащих, а не на те, которые делали ему, — ежели теперь не замечается единства и представляется разрозненность в новых учреждениях, то это происходит оттого, что только часть их могла быть введена в действие. — Он оглянулся на княгиню, — положим, вы бы портного упрекали за то, что рукава фрака безобразны и не в пору, когда они не пришиты еще к фраку. Не так ли?

Князь, в ответ на пристально и долго устремленный на него взгляд, не моргнул, не изменил своего красивого, [785]спокойного лица и [786]продолжал прямо смотреть на чиновника, [787]княгиня учтиво улыбнулась.

— Согласитесь, — продолжал чиновник, все и совершенно забыв возражения Pierr’a и отвечая на мнимые привычные возражения, — что нельзя требовать, чтобы работы по такому громадному делу окончены были вдруг. Где у нас люди, [788]я с вами согласен, — говорил чиновник за 50 лет тому назад точно так же, и совершенно в том же смысле, как говорят это теперь, т. е. стараясь показать, что из людей есть один только я, да еще несколько, — где у нас люди. Ведь Михаил Михайловичу (Сперанскому) верно никто не откажет в [789]желании добра и любви к отечеству, однако он работает почти один и что же, мы можем помогать ему. [790]

M-r Pierre любил спорить и, несмотря на свою распущенность и слабость в жизни, в деле мысли и спора он [791]обладал логически последовательностью, которая, казалось, против его воли влекла его в самые поразительные соображения.

Pierre [792]по наружности составлял резкую противуположность князю Андрею. В сравнении с тонкими, твердыми и определенными чертами князя Андрея, черты Пьера казались особенно пухлы, крупны и неопределенны. Особенно оживленные и умные глаза, отчасти скрытые очками, составляли главную черту его физиогномии.

Взглянув на его лицо, всякой невольно говорил: какая умная рожа. А увидав его улыбку, всякой говорил: и славный малый, должен быть. [793]Лицо его, вследствие серьезности выражения его умных глаз, казалось [794]скорее угрюмо, чем ласково, особенно когда он говорил, но стоило ему улыбнуться и открыть порченные зубы, чтоб вдруг лицо это приняло неожиданно такое наивно, даже глупо доброе выражение, что, глядя на эту улыбку, его даже жалко становилось. И улыбался он не так, как другие улыбаются, так что улыбка сливается с неулыбкой почти незаметно. У M-r Pierr’a улыбка вдруг, как будто по мановению волшебника, уносила обыкновенное, умное, несколько угрюмое лицо и приносила другое, детски, наивно доброе, просящее прощения как будто, и всё отдающееся [795]лицо и выражение.

M-r Pierre считался либералом не только того времени, в своем путешествии нахватавшимся идей революции, но неспособным ни на какое дело.

Чиновник имел репутацию человека дела, благоразумного либерала, умеющего прилагать мысли к жизни.

Pierre во время этого разговора ел суп и прислушивался.

— А я вот как думаю, — торопливо и быстро заговорил он и, с свойственной молодости поспешностью и хвастовством мысли, обобщив предмет, начал доказывать чиновнику, что Совет и ответственность министров не хороши, потому что большая степень свободы народа не может быть дана ему, но должна быть завоевана им.

Когда m-r Pierre начал возражать, чиновник [796]спокойно замолк, в уме, как будто, приготавливаясь разбирать по нумерам и статьям возражения.

Подвести по пунктам возражения m-r Pierr’a было затруднительно. Он [797]имел свойство обобщать предмет и выводить спор из мелочей, подробностей и потому часто впадал в неясность. Он и не думал спорить о том, хорошо ли, дурно ли работает Михаил Михайлович или Иван Иванович, что было лучше — коллегии или министерства, даже вопрос об ответственности министров был для него ничтожен, он говорил, что конституция и вообще права, большая степень свободы не может быть дана народу, но должна быть взята, завоевана им. [798]Конституция, данная по прихоти монарха, может быть и отнята по той же прихоти. [799]Аббат стал смотреть внимательно на Pierr’a. L’homme de beaucoup de mérite спросил [?]: [800]

— Что же отменено? Напротив, эти пять лет всё с учреждением минист[ерств], отменой Совета всё идет вперед.

— Я не упрекаю новые учреждения в отсутствии единства, — говорил он, глядя через очки, [801]— но я говорю, что все эти изменения дают ложные понятия всем нам, когда еще мы не знаем своих прав. И не знаем сами, чего требовать. В государстве, где миллионы рабов, не может быть мысли об ответственных министрах и представительной каморе депутатов. Чиновник возражал. [802]