Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты

Это была рубаха, которую вытряхивал солдат. [2259]

Вглядываясь больше и больше в этого солдата и в его лицо, [2260]Ростов увидал, как это часто бывает в полусвете, как лицо этого солдата понемногу изменялось, изменялось, росло, вытягивалась его нижняя челюсть — над головой поднималось что то. Вместо волос на голове этого солдата была белая оборка круглого чепчика, завязанного над длинным старческим подбородком. И это было уже не лицо солдата, а лицо [2261]какой то странной женщины. Она страшно качалась и это страшное лицо вместе с рукой Телянина давило плечо. [2262]Но в это время посланный солдат на перевязочный пункт пришел разбудить Ростова, чтобы итти к лекарю. [2263]

————

[2264]Князь Василий [2265]не обдумывал своих планов, [2266]еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете [2267]и сделавший привычку из [2268]этого успеха. [2269]У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы [2270]и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. [2271]Он не говорил например: вот этот человек теперь в силе, я должен получить его доверие и дружбу и просить через него о выдаче мне единовременного пособия, или он не говорил себе: [2272]вот Pierre богат, я должен заманить его, женить на дочери и воспользоваться хоть косвенным путем его состоянием.

Но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался и при первой возможности без предготовления, естественно по инстинкту льстил, делался фамильярен и говорил о том, о чем нужно было просить. [2273]Пьер был у него под рукою в Москве, он настоял на том, чтобы молодой человек приехал в Петербург, занял у него тридцать тысяч и [2274]устроил для молодого человека назначение камер-юнкером, равнявшееся тогда чину статского советника, как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что это должно быть, делал всё то, что нужно было для того, чтобы женить Pierr’a на своей дочери. Ежели бы князь Василий приготовливал свои планы, он никогда бы не мог быть так естественен в обращении и так просто со всеми фамильярен. У него был инстинкт, влекущий его всегда к людям сильнее и богаче его, и инстинкт тоже, который указывал ему минуту, когда надо было пользоваться этими людьми.

После смерти своего отца Pierre, [2275]тотчас вслед за своим одиночеством и праздностью, почувствовал себя до такой степени окруженным и занятым, что ему только в постели удавалось оставаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, [2276]ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главноуправляющего, ехать в имения и принимать то огромное число лиц, которые прежде не хотели знать о его существовании и которые теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные люди — деловые, родственники, знакомые, все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику — все они очевидно несомненно были убеждены [2277]в высоких достоинствах Pierr’a. [2278]Беспрестанно он слышал слова: «с вашей необыкновенной добротой», или «при вашем прекрасном сердце», или «вы так сами чисты, граф», или «при вашем уме», или «ежели [бы] он был так умен, как вы» и т. п., что он под конец верил своей доброте и своему уму, тем более, что и всегда, в глубине души ему казалось, что он добрее и умнее [2279]почти всех людей, которых он встречал. [2280]Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались нежными и любящими. Столь сердитая, старшая из княжен после похорон пришла в комнату Pierr'a [2281]и, опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, сказала Pierr'y, что она очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь она не чувствует себя в праве ничего просить больше, как только того, чтобы ей позволено было, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила, в котором стольким пожертвовала. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Pierre взял ее за руку, просил успокоиться и не покидать никогда этого дома. И с той поры княжна стала вязать ему шарф, заботиться о его здоровьи и говорить ему, что она только боялась его и рада теперь, что он позволил ей любить себя.