Валериан Скворцов - Каникулы вне закона

Что же касается таиландской полиции, то она готова сотрудничать с конторой Шлайна напрямую. Это я понял определенно. Вот пусть и сотрудничают, если захотят. Без Бэзила Шемякина. Через Та Бунпонга, например. Встретив его на купленной для этой цели квартире в Чимкенте. Чего проще?

Возложенное на меня выполнено добросовестно и качественно. У меня есть полное право требовать, чтобы от меня отсохли.

Это я и собирался сказать Ефиму, который с самодовольным видом попивал что-то горячее из фаянсовой чашки с эмблемой гостиницы "Гамбург", утонув в коричневом кожаном кресле напротив горящего в лобби камина. Он в упор не видел меня, когда я подошел. От горячего запотели очки. Судя по свежей обточке на кромках стекол и сверкающей оправе, новые, купленные здесь, в Берлине.

Казенные деньги, попав к Шлайну, любили счет. "Эддс таиландише специалитатен" оказался далеко не фешенебельным местом, а среднего уровня ресторанчиком со стандартной восточной кухней, набитым студентами и захудалыми клерками.

Приняв по четвертой кружке "Будвайзера", мы, однако, и полусловом не обмолвились о делах. На Ефима Шлайна накатила разговорчивость, желание поговорить вообще, на личные темы. Такие припадки я презирал, полагая, что словоизвержения, как правило, свидетельствуют о неспособности сосредоточиться. Человека сдувает с курса ветром в собственной голове. В нашей профессии пяти или от силы десяти минут хватает на обсуждение любого вопроса. Контакту положено длиться минимальное время. А тут и я, признаться, слушал Ефима, развесив уши. В длинной саге угадывался какой-то смысл, который Шлайн, вероятно, пытался, впадая в рассуждения, прояснить и для себя.

Оказывается, его отец где-то здесь, в Берлине, пятьдесят с лишним лет назад вел опасную охоту на человека, которого шеф германской разведки адмирал Канарис, ненавидевший нацизм и ещё больше коммунизм, называл "коричневым большевиком". За Борманом. Из гостиницы "Гамбург", где мы теперь жили, старший Шлайн наблюдал за какими-то людьми, работавшими на соседней Курфюрстенштрассе, куда переехало гестапо после прямого попадания американской бомбы в его изначальную штаб-квартиру на Принц-Альбертштрассе. Ефим не знает номера, который занимал отец. Гостиницу перестраивали с тех времен много раз...

Когда эсэсовцы взломали дверь квартиры с радиопередатчиком, попавшим под пеленгацию, Шлайн-старший насмешливо крикнул как в ковбойском фильме: "В пианиста не стрелять!" "Пианистами" назывались радисты.

Павел Шлайн перевербовал следователя-гестаповца, который "упустил" коминтерновского разведчика в ходе следственного эксперимента. Центр, получив сообщение о побеге своего агента из-под ареста, оборвал с ним связь. По сути, предал, бросив на произвол судьбы. Его сообщения о финансовом мире, подписанном в Лозанне за два года до конца войны, пропали втуне. Их, скорее всего, выбросили в мусорную корзину.

Легенда? Спустя столько лет это и выглядит легендой. Но если так, то каким образом тысячи и тысячи денежных сумм, больших, средних и малых, конфискованных в странах Европы, перекочевали в швейцарские банки? Подобные операции во времена пишущих машинок за минуту, как в наши дни электронной связи, не проводились. В канун краха Рейха, за два-три месяца, осуществить их представлялось невероятным физически. А работу сделали по-бухгалтерски обстоятельно. Словно в мирное время. Оно и было мирным в воевавшей Европе в той части, в какой это касалось денег. Этот финансовый мир, подписанный за два года до падения Берлина, помог Борману, которому фюрер абсолютно доверял ресурсы рейха, раствориться в небытии. Бормана, если так можно сказать, вынесло из готовившейся капитулировать Германии сразу по сотням финансовых проток в безбрежный океан мировых денег.

Старший Шлайн, конечно, и сам был не сахар. Работа в одиночестве автоматически подводит агента к ощущению, что он пуп земли. Как, в частности, сказал Ефим, происходит с неким Бэзилом Шемякиным. Он начинает относится к Центру как к не слишком надежному источнику снабжения деньгами, а себя выставляет несчастным, в котором начальство видит ничтожную пешку на большой шахматной доске. Затем приходит ощущение собственной заброшенности, даже предательства руководством. Недоговорки агента, его обиды в свою очередь вызывают у оператора сомнения относительно поведения подчиненного, если не подозрения в предательстве в свою очередь. И образуются два отталкивающих полюса - загнанный человек, который вынужден выживать в изоляции, и его оператор, поглощенный бюрократической суетностью в Центре. Для аппарата, даже разведывательного, и война - рутина, не исключающая интриг и подсидок.