За печкой зашуршала береста. Отряхиваясь и зевая, оттуда вылез исхудавший, мордастый кот, уставился на меня круглыми, немигающими глазами и замер, как причудливый пенек в лесу. Но вот кончик его хвоста дрогнул, и котяра, косолапя и мотая головой как конь, подошел ко мне, задрал хвост трубой, молча потерся о старый бродень в зеленом соке лесной травы и вдруг муркнул в усы: "Давно один!"
Я раскрыл дверцу печи. Запах выстывшей золы щипал глаза. Бросив на слежавшуюся золу бересты и щепок, я почиркал отсыревшими спичками и поджег их. Сладкий дымок потянулся к почерневшему потолку. Печь долго чадила, прежде чем пламя заплясало в топке. Дом стал наполняться теплом.
Я лег на койку, наслаждаясь покоем и одиночеством людской жизни, лениво раздумывая о том, где могла загостевать моя бабка. Кот обследовал мой туесок и, убедившись, что в нем ничего стоящего нет, подошел к кровати, клацая когтями по выщербленным плахам пола, запрыгнул мне на грудь, свернулся клубком и запел песенку о привольной кошачьей жизни на самом берегу Баюколы-моря, где вдоволь рыбы, мышей и птичьих гнезд.
Под его тихую песню я задремал, а когда открыл глаза - возле печки стояла сухонькая старушка и с любопытством разглядывала меня.
- Думала, туристы балуются, дрова жгут, - сказала, настороженно улыбнувшись одними глазами. Шмыгнула в угол, забралась на высокий сундук, окованный ржавой жестью, и, болтая ногами в сползающих чулках, спросила: - А ты чей будешь? Не Марфин ли внук?
- Марфин! - сдержанно просипел я отвыкшим от человечьей речи голосом. На болоте все кричали друг на друга - по поводу и просто так, для куража и поддержки надлежащей злости. Я сбросил с груди кота и тоже сел. - Где она?
- А за речкой! - как о пустячном кивнула старушка и заколотила пятками по ржавой жести сундука.
- Давно? - спросил я, зевая.
- Скоро год!
Я подошел к печке, распахнул прогоревшую топку и стал ворошить угли кочергой, раздумывая, что так долго можно делать за речкой и как бы спросить об этом - чинно, несуетно и достойно.
- У нее там зимовье?
- Могила! - сказала старушка, опасливо метнув взгляд на почерневший образ в углу. - Устала жить да и померла... По-людски померла, непостыдно и безболезненно, на этой самой кровати, - добавила старушка смущенно.
- А где папаша? - спросил я, еще не успев опечалиться и понять, что бабку свою уже не увижу.
- Запил пуще прежнего и после сороковин ушел в тайгу. Вдруг еще и выйдет. Дольше пропадал.
От досады я чуть не плюнул в печку. Старушка по-своему истолковала мое расстройство и чаще заболтала ногами.
- Ничё, перезимуешь! Изба еще теплая. Если надо что поправить, так Домовой поможет.
- Кто такой? - спросил я, услышав странное имя.
- А пришлый... Ничё, хороший мужик, работящий: все в дом тащит, налаживает да строит. Хозяйство заводит. Вот только с бабами ему не везет: на днях опять с одной шельмой разводился. Крику было - на всю деревню... Ой-ой! - старушка испуганно скакнула с сундука, заметалась возле двери. Идет!
Дверь распахнулась, вошел молодой мужик с тонким, красным и влажным, как у кикимор, носом, встал на пороге, хмуро зыркнул по углам, не поднимая строгих глаз. Старушка, боясь протиснуться мимо него в дверь, накинулась на вошедшего с беспомощным отчаянием наседки, защищающей своих цыплят:
- Это наш, местный, пропавший Марфин внук!
Мужик поднял на меня чуть подобревшие глаза и перешагнул порог, пробормотав:
- Вижу, что не турист!
Старушка на одной ноге скакнула через половицу, обрадовалась, что не наступила на щель, прыгнула через другую и шмыгнула в дверь, на крыльцо, с крыльца - в крапиву и пропала там. Кот, азартно нацелившись на зашевелившуюся траву, прижимаясь к полу, просеменил следом и тоже выскочил за порог.
Мужик присел на корточки у стены, сворачивая самокрутку и, как мне показалось, намеренно не глядя на мой нос, не спрашивая имени. Он посидел так минуту-другую, мирно попыхивая дымком, и проворчал:
- Третьего дня туристов еле отогнал. Сучье племя! На дрова хотели дом растащить. - он хлюпнул носом, чиркнул спичкой, раскуривая погасшую было самокрутку, и сказал со вздохом: - Уж лучше я этот дом разберу да баньку из венцов сложу... - Тут он и вовсе подобрел, даже улыбнулся. - Живи себе, сказал миролюбиво. - Хозяйничай, туристов попугивай... Пакостят хуже мышей... Глядишь, и оживет еще деревенька. А то ведь совсем зачахла от безлюдья. - Он взглянул в запыленное оконце, поморщился. - Вот и Ведмениха идет на твой дымок. Святой человек: корову держит и всей деревне молоко в долг дает.
Читать дальше