Василий Брусянин - На поле жизни

— А богатые у тебя господа были? — спросила Михайлина.

— Богатые, в бельэтаже жили, квартира в восемь комнат была… Свои лошади тоже были…

— А красив был молодой-то барин? Юнкер-то? — не унималась Михайлина.

— Красивый, — ответила Гундобина и немного замялась, — потом он в офицеры вышел и уехал куда-то.

— Поди ты, Серафима, и плакала же по молодом-то барине? — вдруг неожиданно для всех спросила Надька Новгородская, которая всё время разговора сидела на подоконнике и внимательно смотрела на улицу, в щель, приспособленную пальцами в слое белой краски стекла.

— Что же мне по нему плакать-то? — немного оправившись от смущения, спросила Гундобина.

— Когда красивый мужчина уезжает — всегда надо плакать! — с усмешкой вставила Надька Новгородская. — Я тоже по своём купчине вот как плакала — коровой ревела!..

К Надьке Новгородской подошла Маша Маленькая, опустилась руками на её колени и припала к стеклу. Обе они долго смотрели в щель, обмениваясь шёпотом какими-то игривыми замечаниями.

— Мотри-ка ты, Серафима, жила с этим юнкером-то? — прошипела своим скрипучим голосом Худышка и обдала Гундобину насмешливым взглядом.

Гундобина молчала, опустив глаза.

— Уж очень ты мало о нём говорила: мотри-ка, жила! — продолжала Худышка, разозлённая молчанием Гундобиной.

— Ну, что же — жила, так жила? А тебе-то что за дело, ведьма хрипатая! — вспылила Гундобина и поднялась с койки.

По её лицу разлился румянец негодования, глаза сверкали злобой.

— Мне, конечно, что за дело… А уж если жила, так с этого и начинай…

Гундобина с негодованием посмотрела в сторону Худышки и молча вышла в коридор.

— Не любит девка сознаться, с кем и когда жила… Святошей притворяется, — шипела Худышка. — Ну, да знаем мы, у Прасковьи Ивановны живёшь, так нечего тут тень-то наводить…

Худышка была уверена, что ушедшая Гундобина не слышит её сентенций, но всё же говорила, потому что в эту минуту ей хотелось говорить кому-нибудь что-нибудь неприятное и скверное. Она нередко делала так и, поругавшись и позлорадствовав, чувствовала себя удовлетворённой.

Почти все больные одиннадцатой палаты ненавидели Худышку, и между нею и другими девушками нередко происходили споры и ссоры. На этот раз не утерпела Мирова и, грозно глянув в сторону злой женщины, дерзко проговорила:

— Поделом Серафима назвала тебя ведьмой! Ты очень на неё похожа — сидит в углу и стонет своим проклятым голосом.

— А ты что лаешься? Тебе-то что? — вся побагровев, взвизгнула Худышка. — Ты, может, тоже в святоши записаться захотела? Нет, сестрица моя, в одиннадцатую палату попала, так того… Ах, оставьте!.. Знаем мы, как на табачной фабрике девки работают, сама пять лет отработала! Бывало, шесть дён мы на фабрике работаем, а на седьмой прирабатываем около фабрики!.. Так и ты!.. Чего на меня пялишь свои злые зенки-то?.. Вот у тебя глазища-то и есть как у ведьмы!..

Мирова молча вышла в коридор, а Худышка продолжала отпускать ей вслед ругательства.

— Худышка, ты, верно, сегодня махорки не тянула? Вот и шипишь как змея, — спокойным тоном обратилась к ней Надька Новгородская, подходя к её койке.

— Не люблю я, Надюша, когда девка в красный сарафан рядится, а из-под подола обтрёпанный хвост видно!..

— Ого! Ты всегда побасёнки говоришь! Будет сердиться-то… Давай-ка лучше по папиросочке сделаем да и… покурим.

Худышка достала из-под подушки осьмушку табаку, скомканную в клочке газетной бумаги, и развернула свёрток. Обе женщины принялись курить папиросы, к ним присоединилась и Маша Маленькая.

Мирова догнала Гундобину в коридоре.

Обидные фразы и ругательства, отпущенные озлобленной Худышкой по адресу обеих девушек, принуждённых обратиться к бегству, объединили их, и, поравнявшись с Гундобиной, Мирова проговорила:

— Злая ведьма! Проклятая!.. Одна она из всех и говорить-то по-человечески не умеет, всё по-собачьему лает…

Красные пятна негодования выступили на лице Мировой, и злоба на Худышку душила её. Она придумывала эпитеты, один обиднее другого, которыми ей хотелось охарактеризовать Худышку, но Гундобина слушала подругу с каким-то безразличным вниманием.

— Давно бы ей пора издохнуть, всё равно на человека-то перестала походить, — продолжала злобствовать Мирова.

— Бог с ней! — тихим и покойным голосом прервала Мирову Гундобина. — Она, мотри-ка, с измалетства такая охальница…

Они молча дошли до конца коридора, постояли у окна, глядя на обширный больничный двор с тёмными кирпичными корпусами по другую сторону, и снова двинулись к одиннадцатой палате.