Василий Брусянин - Последнее изобретение

Я хотел было выбежать из беседки и скрыться, но было уже поздно. Дядя быстро вошёл в беседку, поднял лицо и, увидев меня, воскликнул:

— А-а!.. Малыш! Ты что тут делаешь в такую погоду?..

Он крепко сжал мои руки и добавил:

— Сядем здесь и покурим.

Он закурил папироску, выпустил изо рта громадный клуб дыма и продолжал:

— Ты тоже любишь бродить по саду в непогоду? А?..

— Я вышел посмотреть под яблонями, не сбил ли ветер яблок, — соврал я.

— Ну-у, какие же теперь яблоки! Ты лжёшь! Ты пришёл послушать, как гудит в саду ветер. Да?.. Что же ты скрываешь от меня? Это ведь не порок, это — хороший запрос души. У тебя душа мятежная, если ты любишь бури… Я тоже вот пришёл… хожу и слушаю… И как хорошо здесь!..

Он затянулся папиросой и протяжно произнёс:

— Эх, малыш… малыш…

Потом он с секунду помолчал, поднял лицо, посмотрел внимательными глазами куда-то вдоль сада и снова заговорил:

— Хорошо родиться с мятежной душой!.. Жизнь проживёшь недаром и умрёшь без страха… Те, обыкновенные, маленькие люди, не поймут нас с тобою. У них другие души, узкие, трусливые… Что даёт им жизнь, то они и получают с робкой благодарностью, а то, чего им хочется сверх этого — то для них недоступно. У них нет ёмкости, они не умеют дерзать, оттого и умрут жалкими и безвестными… Малыш, малыш! Люби бури, они полируют мозг и согревают в жилах нашу жидкую бледную кровь…

Он долго молчал. Молчал и я, сидя в каком-то оцепенении. Бледность и худоба его лица и лихорадочный блеск в его тёмных усталых глазах пугали меня, но я не мог двинуться с места и не решался говорить.

— А пройдут века, — снова начал он, — народятся иные люди и будут думать о нас: «Какими жалкими париями жили они». Конечно, они нас не будут бранить и упрекать: мы делали своё дело, они будут делать своё. Они воспользуются нашим опытом и своё благополучие построят на том, что сделано нами… Мы все никогда не умрём: мы вечны в своих делах, а потому и ты, малыш, люби труд и старайся что-нибудь сделать помимо еды, питья, спанья и всяких других обыкновенных вещей, что мы делаем каждый день, творя жертвоприношения своей пакостной плоти…

В саду послышался голос мамы. Обеспокоенная моим продолжительным отсутствием, она звала домой, и в её голосе слышались раздражение и упрёк.

— Иди, малыш, тебя зовёт мама, — сказал дядя.

Он запахнул полы моего пальто, провёл по моей щеке своими худыми холодными пальцами и добавил:

— Иди, а я останусь и буду слушать, как шумят листья…

Я ушёл.

Это было моё последнее свидание с дядей.

К ночи буря усилилась. У нас в доме раньше обыкновенного прикрыли ставни окон, выходивших в сад, и шум деревьев доносился откуда-то глухо. Часов в десять вечера бабушка ушла во флигель, где жил дядя, чтобы провести эту ночь вместе с тётей Соней, которая за последние дни стала бояться оставаться вдвоём с дядей.

Мы с мамой сидели в столовой. Горела лампа.

Мама что-то шила, а я сидел над раскрытой книгой сказок Андерсена, но читать не мог. Я всё время старался прислушаться к вою ветра. Я припоминал разговор с дядей о мятежной душе… Иногда я подходил к окну, выходившему во двор, и сквозь смоченные снаружи стёкла смотрел в сторону флигеля.

Окна флигеля были ясно освещены. Почему-то я долго и пристально смотрел на одно из них, прикрытое внутри шторой. Это было окно в комнате дяди.

Я представлял себе дядю сидящим за столом над толстой тетрадью. Он пишет. На столе горит лампа. За окном на дворе воет буря…

В двенадцать часов ночи мы с мамой легли, но я не мог остаться у себя в комнате один: непонятное чувство страха, неопределённого и мучительного, волновало меня. Я лёг на сундуке в комнате мамы.

— Я не буду гасить лампы, — сказала мама.

Она сказала это каким-то особенно тихим голосом. Лицо её мне показалось бледным, вытянутым, а обведённые тёмными кругами глаза показались большими.

Чтобы не раздражать зрения светом, мама заставила лампу кувшином с водою, и его громадная тень, отброшенная тусклым светом, расползлась по комнате, покрыла часть пола, ширмочку, за которой спала мама, печь и часть потолка. Я посмотрел на эту громадную тень, и почему-то мне припомнился дядя Володя, со своими рассуждениями о мятежной душе. По его рассуждениям выходит, что надо иметь только мятежную душу, и тогда для человека всё возможно. Правда ли это?.. Может ли обыкновенный глиняный кувшин вырасти до размера своей тени, занимавшей почти всю комнату?.. Этот вопрос показался мне нелепым: кувшин — предмет неодушевлённый, а человек… человек может иметь мятежную душу…