Василий Брусянин: Убитая чайка

Минувшим летом мы жили на берегу южного моря небольшой, дружной компанией.

Самым интересным членом нашей колонии, по моему мнению, была шестнадцатилетняя Наденька, девушка, только что окончившая гимназию. Она переживала счастливейший период юности — начало тайных нежных грёз, зарю веры в человечество, в науку и искусство; она вынашивала в себе зародыш любви к ближнему, она стремилась к чему-то, что называла «хорошим и светлым», она прислушивалась к голосам жизни, и тайна жизни останавливала её внимание.

Её сестра, Анна Николаевна, девушка 23 лет, окончившая Бестужевские курсы, только с лица была похожа на Наденьку… Была, впрочем, она такая же добрая и хорошая как Наденька, а в остальном сходства между ними не наблюдалось. Анна Николаевна уже не верила в отвлечённое человечество, о котором Наденька говорила, захлёбываясь от волнения, а искусство ускользнуло от её понимания. Любовь к ближнему внушалась ей как и нам всем с детства, и эта любовь согревала её душу, хотя она уже не верила, что этой любовью можно жить всецело. Стремление к лучшему и светлому ещё продолжало скрашивать её жизнь, хотя она не раз жаловалась мне на скуку и неопределённость жизни.

Студент Аркадий Иваныч Гущин во многом был схож с Анной Николаевной, словно они были брат и сестра по духу, чему и нельзя было удивляться: одни и те же условия русской жизни и школы воспитали их обоих, олицетворив в них символ нашего времени. Гущин был образованнее всех нас, что мы признавали в один голос, и даже Наденька, переживавшая период отрицания авторитетов, внимательно слушала длинные и умные речи Гущина и никогда не противоречила ему. Гущин был страшно влюблён в Анну Николаевну, почему иногда казался необыкновенно скучным.

О себе я ничего не буду говорить — неинтересно.

Жили мы в небольшом домике с мезонином, который соединялся с комнатами нижнего этажа внутренней винтовой лестницей. В мезонине жили обе сестры, а мы с Гущиным, в роли телохранителей, занимали угловую комнату, с окнами, обращёнными в горы. Вторая обширная комната в три окна на восток примыкала к открытой веранде, с которой открывался вид на чудное южное море. От террасы тянулась к морю неширокая аллея молодых пирамидальных тополей, и там, где их зелёные стены кончались, хмуро над морской отмелью висели каменные утёсы, со змеевидными тропинками, по которым легко было сбегать на отмель.

Общая обширная комната служила нам столовой, концертным залом, когда Наденька садилась за рояль, и ареной словесного поединка, когда вспыхивал жаркий спор между членами колонии. Здесь же помещалась наша общая библиотека, стоял письменный стол, заваленный газетными вырезками, книжками журналов и разными брошюрами.

Серьёзно мы ничем не были заняты, читали вслух модную беллетристику, лениво просматривали статьи об идеализме, совершенно серьёзно говоря друг другу, что по возвращении в Петербург непременно проштудируем литературные новости. Целые дни мы проводили на берегу моря, если позволяла погода; в дождливые же дни размещались в удобной мебели на веранде и слушали, как в крышу колотятся дождевые капли. Гуляли мы большею частью все вместе, иногда распределялись на две равные группы, при чём в этих случаях спутницей моей всегда была Наденька. Иногда мы расходились и по одиночке, и при этом каждый из нас старался взять такой курс, чтобы ни с кем из нашей колонии не встретиться. В таких редких случаях Наденька оставалась дома с книжкой и просиживала у окна мезонина целыми часами.

В общем все мы чуждались постороннего общества: знакомых среди соседей у нас не было, на новые знакомства никто из нас желаний не выражал, хотя мы знали, что среди «отдыхавшей» публики были и интересные петербуржцы. Из среды ближайших соседей только один старик обращал на себя наше внимание. Жил он в полуверсте от нас, на самом берегу моря. Трёхоконный дом с балконом на кровле и с высоким кипарисом у террасы мы прозвали библейским шатром, а обитателя его, седого старика, ходившего во всём белом, мы назвали «Приморским патриархом».

Хотя мы и называли его «патриархом», но он не отличался спокойствием и миролюбием библейских старцев, и только его наружность служила основанием к такому сравнению.

Высокий, широкоплечий и статный, он твёрдо держался на ногах, выпячивая вперёд широкую грудь и немного запрокидывая назад лысую голову с каймой седых волос на затылке; его широкая и длинная седая борода начиналась от самых ушей и густыми прядями прикрывала грудь; большие голубые глаза светились умом и энергией, по губам изредка бродила улыбка, а когда он молчал — они были плотно сомкнуты.