Николай Лейкин: Папертные

Изъ церкви доносилось панихидное «Житейское море». Старушенка въ заячьемъ чепчикѣ начала было потихоньку пробираться въ церковь, но Андронычъ тотчасъ-же осадилъ ее.

— Куда? Куда? Вернись назадъ! — закричалъ онъ. — Или хочешь всю заупокойную милостыню въ однѣ руки обобрать!

— Да я со свѣчечкой постоять и помолиться.

— Дожидайся на паперти своего термину. А впередъ нечего соваться. Ловка тоже! Со свѣчечкой постоять и обойти съ рукой сродственничковъ покойника. Ужъ ежели я — и то не пошелъ, то ты чего лѣзешь!

Старушенка въ заячьемъ чепчикѣ повиновалась и осталась въ притворѣ, бормоча:

— Вотъ еще что выдумали! Стала-бы я милостыню отбивать!

Андронычъ сталъ подметать шваброй полъ въ притворѣ отъ натасканной на ногахъ грязи.

— Вѣдь вотъ сегодня у меня похоронный обѣдъ есть, да далеко идти — на Охту, — говорилъ онъ. — А тамъ и водочка, и закусочка и все этакое. Вдова-то меня знаетъ. Наши прихожане.

— Не стоитъ овчинка выдѣлки, — отвѣчаетъ чиновница, махнувъ рукой. — Больше сапоговъ истреплешь, чѣмъ брюхомъ вынесешь. А водочки-то, такъ ты вотъ придешь къ себѣ въ уголъ послѣ обѣдни, и самъ себѣ купишь малую толику. Корюшка вотъ копченая появилась, по копѣйкѣ продаютъ. И любезное дѣло. У себя въ углу. Хлебнулъ горькаго до слезъ да и прикурнулъ на своей коечкѣ до вечерни. Самъ себѣ господинъ, самъ панъ, и сапоги цѣлы.

— Такъ, мать, и сдѣлаю. Послѣ обѣдни куплю махонькую посудинку, потомъ селедочку. Селедку я обожаю. Да надо будетъ у квартирной хозяйки щецъ чашечку за пятачокъ попросить, — отвѣчалъ Андронычъ.

— А проснешься — съ соленаго-то чайку въ охотку до седьмого пота, — продолжала «чиновница».

— Однако, вы мнѣ на крендель-то сторожу Науму Иванычу собирайте, — сказалъ Андронычъ.

— Успѣется. Когда еще пророкъ Наумъ-то! — отвѣчали нищіе.

— Чудачки! Заказать вѣдь булочнику надо.

— Неужто у тебя у самого-то полтора рубля не найдется! Отдадимъ потомъ. Да и куда-же по гривеннику? Больно жирно. Много соберешь. А ты потомъ по разсчету.

— Ну, ладно. Инъ будь по вашему. Только отдайте. Не зажульте. А то я теперь себѣ на погребеніе коплю.

— Ну, вотъ. Что мы, каторжный, что-ли!

— На погребеніе — это хорошо, — подхватила «чиновница». — И я себѣ теперь, старушки, стала собирать на смертную одежу.

Панихида кончилась. Начали выходить богомольцы, но гора родила мышь. Нищіе, ждавшіе заупокойной милостыни, не получили ничего. Заказчики панихиды были два военныхъ и ихъ жены. Только Андронычу и сунулъ какой-то мѣдякъ одинъ изъ военныхъ, когда Андронычъ, поклонившись ему и протянувъ пригоршню за милостыней, отрекомендовался николаевскимъ солдатомъ.

Богомольцевъ нищіе проводили укоризнами и насмѣшками.

— У самихъ-то, должно быть, въ одномъ карманѣ смеркается, въ другомъ заря занимается, — произнесла «чиновница».

Стали ждать окончанія второй панихиды, которую, по слухамъ, служили купцы. Нищіе ужъ позѣвывали. Нѣкоторыя старухи плакались на усталость, но корысть брала свое.

— Всѣ ноженьки подломило. Шутка-ли: утреню выстояли на ногахъ, обѣдню раннюю, обѣдню позднюю и все еще стоимъ. Вѣдь только передъ поздней и передохнули малость, роптала «чиновница». — Приду домой, пожую да и на боковую. А ужъ вечерня — Богъ съ ней. У вечерни и богомольцевъ-то полтора человѣка, такъ какая тутъ милостыня!

Изъ церкви доносится «вѣчная память», и наконецъ выходятъ въ притворъ послѣдніе богомольцы. Дѣйствительно, это были люди купеческой складки. Были мужчины и женщины. Одна женщина въ траурѣ сунула на одну сторону гривенникъ и на другую гривенникъ и сказала:

— Раздѣлите за упокой рабы Божіей Варвары.

А осанистый мужчина въ пальто съ бобровымъ воротникомъ прибавилъ:

— Да вѣдь ужъ подано, подано. Въ приходскую богадѣльню на заупокойный обѣдъ по рабѣ Божіей Варварѣ подано.

Нищіе были озадачены.

— Разъ отъ разу хуже съ заупокойной милостыней. Стоило изъ-за двугривеннаго на всю братію ноги трудить и дожидаться! — роптала Марѳа Алексѣевна. — И что за народъ нынче сталъ! На богадѣльню подано, на поминальный обѣдъ. Да намъ-то что, папертнымъ старушкамъ, до богадѣльни! Мы въ богадѣльню не пойдемъ. Мы привыкли на свободѣ жить. Мы вольныя птицы.

Нищіе гурьбой стали выходить изъ притвора на улицу.

1903