Николай Лейкин - Ученица начального училища

— Да коли приказываетъ учительница. Какіе вы, право… — пробуетъ возражать Маня.

— Дѣлать ей нечего, этой учительницѣ твоей. Зажралась она въ хорошемъ житьѣ — вотъ и блажить.

— Ужъ и то правда… — отозвалась мать Мани. — Такъ стѣсняютъ дѣвчонку, такъ стѣсняютъ, что просто ужасти. Чуть скажешь: «Манька, бѣги за щепками». «Мнѣ нельзя… Надо уроки учить».

— Да вѣдь бѣгала и за щепками, принесла давеча двѣ корзинки.

— Еще-бы ты не сбѣгала! Коса-то у тебя своя. Чудесно понимаешь, какъ мать тебя гладитъ. Однако, артачилась. Тоже и съ Митькой… Говорю: прогуляй Митьку…

— Ну, да ладно… Брось, Марѳа! Чего тутъ! Надоѣла, — перебилъ Петръ Митрофановъ. — А ты, Манька, сбѣгай-ка мнѣ въ лавку за сапожными гвоздями для каблука. На двѣ копѣйки возьмешь. Вотъ двѣ копѣйки. Спросишь у лавочника гвоздей для каблука. Онъ знаетъ. Вотъ… смотри… вотъ съ такими шляпками…

Маня мялась.

— Я, дяденька, должна еще молитву повторить, потому нашъ батюшка, священникъ… — заговорила она.

— Успѣешь. Долго-ли до лавки добѣжать!

Маня накинула на голову платокъ и приготовилась бѣжать въ лавку.

— Постой… — остановилъ ее Петръ Митрофановъ. — Марѳа Алексѣвна, есть-ли у меня тамъ сколько-нибудь, чтобъ ковырнуть передъ ужиномъ-то?

— Есть, есть. Вчера я сберегла тебѣ въ сороковкѣ… На махонькій стаканчикъ хватить.

— Ну, умница, что сама не вытрескала. Такъ и предпочитай меня всегда. Бѣги, Манька… Водки не надо… хватитъ. А я думалъ заодно ужъ и махонькій пузырекъ….

Маня убѣжала и вернулась съ гвоздями.

Петръ Митрофановъ взялъ молотокъ, сталъ вбивать гвозди въ каблукъ и приговаривалъ:

— Вотъ такъ ладно… Вотъ такъ хорошо будетъ… Вишь, у тебя сожитель-то, Марѳа Алексѣвна, по ремеслу кузнецъ, а на какое хошь дѣло его возьми — онъ и сапожникъ, онъ и печникъ, отъ и…

— Хвались, хвались! Ржаная каша всегда себя хвалитъ.

— Однако, въ воскресенье три кирпича лбѣ въ печку вставилъ, глиной обмазалъ, проволокой прикрѣпилъ, а вотъ сегодня каблукъ къ сапогамъ справлю… А кто у жильцовъ твоихъ въ комнатѣ стѣну бумажками оклеилъ? Все я-же…

— Мастеръ-то ты хорошій, словъ нѣтъ — сказала Марѳа Алексѣевна. — А только подчасъ чертишь сильно, пьешь много.

— Я? Да когда-же это я такъ особенно?.. Съ повзапрошлаго воскресенья пьянъ не былъ.

— Толкуй! Съ повзапрошлаго воскресенья ты въ участке не сидѣлъ, это точно… А пьянъ — такъ, ты и сегодня пришелъ съ работы выпивши.

— Ужъ и выпивши! Просто пропустилъ малую толику въ препорцію. Такъ намъ, нашему брату безъ этого нельзя… Мы люди рабочіе… А вотъ покурить люблю… — благодушно говорилъ Петръ Митрофановъ. — Покурить обожаю. Манька! У меня руки заняты. Гвозди въ каблукъ вбиваю. Скрути-ка мне папироску… Привыкай… Вонъ кисетъ съ табакомъ лежитъ.

— «Въ долгу ночь на вѣткѣ дремлетъ…

„Солнце красное взойдетъ,

„Птичка гласу Бога внемлетъ“… читаетъ Маня, заткнувъ пальцами уши и не слышитъ приказа Петра Митрофанова.

— Манька! Тебѣ говорятъ насчетъ папироски или нѣтъ? — повторяетъ свой приказъ Петръ Митрофановъ, возвышая голосъ. — Брось птичку! Крути папиросу.

Маня откладываетъ книгу и повинуется.

Молотокъ Петра Митрофанова продолжаетъ стучать. Ребенокъ перестаетъ кряхтѣть, просыпается и плачетъ. Марѳа Алексѣевна уходить за занавѣску и кормить его грудью.

Въ кухнѣ показывается босой мужикъ съ всклокоченной головой и въ рубахѣ безъ опояски.

— Манька, а Манька, — говорить онъ, обращаясь къ дѣвочкѣ. — Вѣдь ты грамотная. Что-бы тебѣ, умница, написать мнѣ письмо въ деревню?.. А я-бы тебѣ за это двѣ копѣйки на сѣмячки пожертвовалъ.

Петръ Митрофановъ оставляетъ сапогъ и молотокъ, взглядываетъ на мужика и произносить:

— А коли вамъ желательно, чтобы Манюшка вамъ письма въ деревню писала, то вы должны прежде всего съ Петромъ Митрофановымъ ласковы быть и его попотчивать. А то я отъ васъ капли единой до сихъ поръ вина не видалъ, нужды нѣтъ, что вы у насъ на квартирѣ существуете.

Мужикъ озадаченъ.

— А что тебѣ такое Манька? Кабы ты ей отецъ былъ или-бы она тебѣ дочь… — говоритъ онъ наконецъ.

— А то, что иногда, братецъ ты мой, и посторонняя личность бываетъ больше отца — вотъ какъ я разсуждаю. Не отецъ я ей, это точно, по можетъ статься, больше чѣмъ отецъ… Я сожитель ея матери и Манюшку завсегда какъ дочь родную соблюдаю. Вотъ какъ-съ, свѣтикъ…

— Да ладно, ладно. Въ воскресенье я поднесу тебѣ стакашекъ, — соглашается мужикъ.

— Что мнѣ въ воскресенье! Письмо-то вѣдь ты Маньку сейчасъ писать просишь.