Николай Лейкин - В хорошем теле

Дѣло было на святкахъ, сейчасъ послѣ новаго года.

Дворникъ Кондратій Ивановъ, осанистый рыжебородый мужикъ среднихъ лѣтъ, грамотный и бывшій солдатъ, только-что вернулся изъ трактира, куда ходилъ пить чай съ домовымъ подрядчикомъ-мусорщикомъ изъ подгородныхъ крестьянъ. Въ трактирѣ они просидѣли до самаго закрытія его, то-есть до одиннадцати часовъ ночи, при чемъ подрядчикъ далъ Кондратью Иванову три рубля на праздникъ, чтобы Кондратій не притѣснялъ его передъ домохозяиномъ и выгораживалъ за неисправную иногда очистку двора отъ нечистотъ и снѣга. Кондратій требовалъ отъ подрядчика пять рублей, потомъ четыре, но подрядчикъ торговался и далъ только три, угостилъ его водкой, пирогомъ и чаемъ и обѣщался «бабѣ» дворника, то-есть женѣ, привезти, кромѣ того, въ слѣдующій разъ на поклонъ шерстяной платокъ.

Кондратій вернулся домой въ дворницкую трезвый (онъ выпилъ только маленькій «мерзавчикъ» водки) и былъ въ самомъ благодушномъ настроеніи. Баба его спала вмѣстѣ съ груднымъ ребенкомъ за ситцевой занавѣской, которой былъ отгороженъ уголъ у печки, и онъ слышалъ ея сопѣніе. По эту сторону занавѣски покоился на ларѣ его подручный Силантій, дальній родственникъ, растянувшись на брюхѣ и уткнулъ лицо въ розовую ситцевую грязную подушку, а на полу лежалъ землякъ Иванъ Бархатовъ, пріѣхавшій въ Питеръ на заработки и пока, до пріисканія мѣста, остановившійся у Кондратія. Бархатовъ спалъ на подостланной рогожѣ, положивъ подъ голову овчинный полушубокъ. Въ дворницкой коптѣла жестяная лампочка съ припущеннымъ огнемъ. Натоплено было страшно. Воздухъ былъ удушливый: пахло людьми, керосиновой копотью, сапожнымъ товаромъ. Отъ хорошаго воздуха Кондратья ударило этими запахами по носу.

— Вишь, какъ начадили, дуй ихъ горой! — проговорилъ онъ. — И къ чему было убавлять огонь? Хозяйскаго керосина жалко!

Онъ прибавилъ огня и подумалъ:

«А на лѣстницахъ, поди, огонь не потушили. Да и навѣрное не потушили. Спросить надо».

— Эй, Силантій! Ты потушилъ огонь на лѣстницахъ? — толкнулъ онъ въ бокъ спавшаго подручнаго.

Тотъ приподнялся сфинксомъ и посмотрѣлъ на Кондратья заспанными, прищуренными глазами.

— Нѣ… Зачѣмъ-же я буду гасить, коли ты всегда гасишь! — пробормоталъ Силантій и опять уткнулся въ подушку.

— Всегда гасишь! А если я отлучился? Паршивый чортъ! Только-бы дрыхнуть, лѣшему! Наѣлъ голодное-то брюхо послѣ деревни, да и въ лѣнь играетъ.

Кондратій нахлобучилъ шапку на голову и снова вышелъ изъ дворницкой, чтобы погасить лампы на лѣстницахъ. Гася лампы, на одной изъ лѣстницъ онъ встрѣтилъ хмельного жильца въ шубѣ, тащившаго къ себѣ въ квартиру узелъ съ чѣмъ-то, помогъ ему дотащить этотъ узелъ до квартиры и получилъ пятіалтынный на чай.

«Все прибываетъ да прибываетъ къ нашему капиталу», — мысленно проговорилъ онъ, сходя съ лѣстницы, и даже самодовольно прищелкнулъ языкомъ. «Съ жильцовъ я получилъ праздничныхъ тридцать девять рублей, съ хозяина пять — сорокъ четыре, маляръ далъ два рубля — сорокъ шесть, печникъ два, мусорщикъ три — пятьдесятъ одинъ. Полсотни рублей и рубль!.. Печникъ-то, подлецъ, мало далъ. Сколько ему съ осени-то работы было! Одна печка съ котлами въ прачешной чего стоитъ! Ну, да я съ него на Пасху… Да… Изъ свѣчной лавки еще… И свѣчникъ за керосинъ всего на все далъ только два рубля. А какъ керосинъ-то вѣситъ, лысый чортъ! А я, вѣдь, и не смотрю, не провѣряю. Пятьдесятъ одинъ и два — пятьдесятъ три. Да такъ, по пятіалтыннымъ да по двугривеннымъ съ комнатныхъ жильцовъ рубля три съ полтиной набралъ — пятьдесятъ шесть. А что истратилъ? Выпита четвертуха на праздникахъ, ну, да закуски хоть на полтину. Пятьдесятъ два, стало быть, чистыхъ у меня отъ праздниковъ осталось. Да раньше въ коробцѣ двадцать шесть прикоплено было. Выходитъ, всего семьдесятъ восемь. Въ деревню на работника послано, бабѣ заячья шуба справлена, сапоги есть, у бабы — тоже, на подати послано, паспортъ до сентября. Все есть, и семьдесятъ восемь рублей чистыхъ, такъ чего-же мнѣ! Какого еще лыски надо? Богатый я мужикъ», — закончилъ Кондратій.

На лѣстницѣ Кондратій увидалъ кошку, поднялъ кусокъ валявшагося кирпича и швырнулъ въ нее имъ, крикнувъ:

— Пшш, проклятая! Чужая чья-то забралась

Онъ вышелъ на дворъ, заглянулъ въ окно нижняго этажа и увидѣлъ пишущую у стола, при свѣтѣ лампы подъ зеленымъ абажуромъ, молодую дѣвушку въ ночной бѣлой кофточкѣ, и проговорилъ: