Сергей Солоух - Картинки

Эх, Каравай, что же ты бросил собрата, сукин ты кот? Ножки не тренировал, географией края родного не интересовался, в топологию заповедного бора вникать не хотел.

- Доброе утро, Ирина Ивановна. Имеется предложение дельное - добить закипающее вино.

Щедрый остаток жидкости, перенасыщенной окисью углерода, располовинить. Костяшки золотых булек откинуть, освежающей горечью наполнить рот, нос и пищевод.

- Леша, давай купим еще одну.

Замечательная идея. По серым плитам песчанника спустимся на исписанное каракулями трещин асфальтовое полотно дороги. Жаль, что арабский мы не понимаем. Зато в роще будем опять валять дурака под тополями на скользкой траве, если, конечно, кое-нибудь семейство в чащу не забралось, чтоб всей оравой терзать и мучить беззащитный воланчик.

А потом, мы пойдем по мосту над тяжелой водой и легкими суденышками, вдоль немытых перил и полированных рельсов, а хваты-трамваи в бандитских тельняшках окраины будут нас обгонять, демонстративно вихляя задами...

- Руку!

- А ты, между прочим, знаешь, что там на горе за кустами сидел человек и подглядывал.

- Ну?

- И хочешь скажу, кто это был?

- Говори.

- Караваев!

- Правда? Надо же. Удивительный, редкостный негодяй!

ЧЕЛОВЕК В ФУТЛЯРЕ

Ночами, под речетатив товарняков и скороговорку транс-сибирских экспрессов, ему снился мотоцикл. Свирепая зеленая железяка с самодельной задней беседкой и ящиком-люлькой. Надо же, сумел ведь кто-то поймать птенца двухголового змея-горыныча, связать, спеленать, прикрутить, привинтить к стальной раме под бомбочку бензобака, рычи, грохочи, плюйся огнем и дымом, все равно заведешься, все равно повезешь!

- Дядя Коля, дядя Коля, a он немецкий?

- Турецкий!

Дядя Коля не любит соседского пацана Андрея. И родителей его и всех прочих обитателей шахтерской улочки, стекающей черными бурунами земли и шлака от подножия водокачки к дырявой ограде сталинской школы. Он отгородился от них желтыми плахами без щелочек и просветов, подслушать можно, но подглядеть никак.

Но и этого вполне... более чем, если честно сказать, достаточно.

- Ишь Юнкерсы полетели Берлин бомбить, - кажется трясется весь дом, ставни, тарелки, кошка на стуле и только улыбка на лице отца желта и неподвижна. Его высота - терриконик. Вдоль болтливого жд полотна всю войну шесть встречных составов, злых как собаки, дорога до черного с мокрым флажком копра, шесть попутных, легких как птицы, дорога домой. Три заплаты на кирзачи, да разок подшитые валенки, а трофеев никаких.

Андрей провел к отцовской лестнице шпал перпендикуляр. Опустил от рыжих залысин высокой насыпи вниз по улице Софьи Перовской до встречи с тополиной аллеей станко-инструментального. В техникуме ему уже никто не мог запретить трогать чугунные рамы. Шершавые буквы ДИП и колючие шестеренки эмблем.

Вычертить втулку и выточить, но вложить теплую не в зеленоватый от масла подшипник, а в ладонь с прорисованными пылью черными линиями судьбы, сделаться на миг шатуном, рычагом огромного механизма, частью могучей вибрации, поймать ровное и свободное дыхание здорового агрегата, первая передача, вторая, третья ...

- Глебов?

- Да.

- Штангель кинь!

На практике под полукруглой вороньей крышей Реммаша похожего на вокзалы далеких столиц с цифрами в полкирпича над аркой ворот 1912 собирал переносную шахтерскую лебедку "сучку". Небольшой, но уже со смыслом и идеей набор шестеренок в корпусе, съемная ручка отдельно. Дурак, натурально, последний дурак мог так особачить паскудным словцом это сердце стального мира, утраивающее силу рук и удесятеряющее ног, делающее силачом любого, богатырем, способным побеждать и отталкивание, и притяжение.

Кто только в изъеденном мышами и грибком общежитии большого города не смеялся над розовыми, с ежовым хрустом недельной безалаберности не знакомыми щеками молодого специалиста, технолога Глебова.

- Андрей Михайлович, сегодня танцы в клубе, не проводите?

- Андрюха, нам ли жить в печали, айда в двадцатый, там Степанов таких двух бикс привел, всему научат.

Надо же, повезло, даже и не верится, окна комнаты смотрят на песочное дно желтого корыта закрытого двора, второй этаж и створ в створ со вторым боксом, в котором жирует кремовая "Победа", а рядом не дуют в ус два "Москвичонка". Если полтора года есть только отцовскую картошку, на работу ходить пешком и не платить разные взносы, можно было бы и не сверху смотреть, любоваться, а самому холить и гладить, открывать, как читанную-перечитанную книжку, створку капота и, животом ложась на крыло, запускать руки в горячее, даже к утру невыстывающее нутро.