Лазарь Кармен - К солнцу

— Не желаю потворствовать полицейскому разврату… Видали? — и он указал на пляшущего козлом перед розовой девицей франта в лихо подкрученных усах. — Шпик… Я знаю его… Вас, кажется, зовут Женей, — голос его вдруг стал ласковым. — Не хотите ли содовой воды?

Она подумала и пошла с ним в буфет.

С этого бала и пошло у них знакомство. Они встречались часто, но только на улице, так как отцу Жени с первой же минуты он не понравился.

Женя и любила его, и пугалась. Входя в раж, он громко ругал жандармов и полицию, и она замирала, как птица, и все озиралась — не подслушивает ли кто. Часто на прощанье совал он ей в руки тоненькие книжечки, отпечатанные за границей и листки которые она принимала с опаской дрожащими руками, точно это были горячие угли.

Мать Жени, хотя и относилась терпимо к Ване, не одобряла его.

— Странный какой-то он, — говорила она. — Никогда коробки монпансье не поднесет, на лодке не покатаем в аудиторию на «Князя Серебряного» не поведет…

Ваня знал суждения матери и пожимал плечами: он не признавал мещанских нежностей.

Однажды разрешил он себе только поднести Жене цветы, но с оговоркой — уж больно хороши были розы, и он не мог пройти мимо, не купив их.

Ваня часто исчезал, иногда на три дня, а то и на неделю и врывался к Жене всегда неожиданно, пугая ее все большим революционным задором.

— А дела у нас, как по маслу. Хорошие сведения из Петрограда и Кронштадта. Скоро с «ними» заговорят по настоящему…

Однажды он прибежал к ней, запыхавшись.

— Ура! Николай пал. Власть в Петрограде перешла к народу… Скорее… Бежим.

Он заставил ее одеться и помчался с ней в город, который уже кипел и бурлил. Всюду собирались кучки и говорили ораторы, гремело «ура» перекатывались звуки победной марсельезы и «карманьолы».

Ваня увлек Женю в самую гущу перед зданием думы, где говорил, забравшись на высокую колонну, грузин, и впервые Женя, услышав свободные и вольные речи на площади, стряхнула с себя гипноз трусости. Измученная и истерзанная нуждой и несправедливостями на заводе душа ее впитывала с жадностью каждое слово оратора.

Не успел оратор окончить речь, как Ваня, прорвавшись вперед, сменил его.

— Товарищи! — прокатилось по площади.

Женя удивилась, — она и не подозревала, что у него такой могучий, звонкий голос.

Он говорил страстно о праве пролетариата, о праве на жизнь, о том, как правящие классы подло обворовывали народ, отнимая у него это право. И вот, наконец, народ встряхнулся…

Женя никогда не видала его таким красивым. Черные глаза его блестели невиданным блеском, и он похож был на молодого орла, взлетевшего над многочисленной толпой и гневно клокочущего.

И только сейчас Женя почувствовала, как он дорог ей, и вместе с тем, как она мала и убога в сравнении с ним, неутомимым борцом.

Точно поезд, пущенный на всех парах без машиниста, мчались события. Взятие Зимнего Дворца… Совет Солдатских, Рабочих и Крестьянских Депутатов… кумир-Керенский… смена правительства… победа большевиков… брестский мир и закрепление власти большевиками…

Ваня весь ушел в организационную работу, втянув с собою Женю. Он как бы вел ее неукоснительно, твердою рукою к солнцу, и она шла, радостна веря в него и слушая с радостной улыбкой его вдохновенные речи о великом и красивом будущем, празднике всего трудящегося люда…

…Был ясный, июньский вечер. Разморенные за день зноем акации роняли на асфальт сухие лепестки.

Город пестрел плакатами: «Мир хижинам, война дворцам», «Да здравствует третий Интернационал».

Тут, там с музыкой проходили красноармейцы — молодые ребята с красными звездами на фуражках.

…По дороге к Малому Фонтану, мимо дач, мчался лихач. В пролетке сидели Ваня и его жена Женя.

На нем был френч, сапоги и фуражка с красной звездой, и от пояса шел к карману шнур, к которому был прицеплен наган.

Женя была одета в весеннюю легкую блузку. Голову ее стягивала на манер чепца пунцовая шелковая косынка, на коленях ее лежал огромный букет лиловой и белой сирени.

Женя похорошела. На бледном лице играл румянец, щеки как будто округлились, и вся она выпрямилась.

Завтра Ваня уезжал на фронт, и они с полудня не расставались, кутили.

Ваня весь день острил, смеялся, но сейчас был задумчив, и он не замечал, как с него не сводила ласкающего взгляда Женя. Она глядела на его близкое, родное лицо и красную звезду на фуражке; из звезды как бы исходило сияние.