Александр Амфитеатров: Попутчик

— Позвольте, — спрашиваетъ, — разъ мы съ вами уже разговорились, съ кѣмъ имѣю честь?

На такой случай — я вамъ говорилъ уже — отвѣть у меня имѣлся готовый, и сплетена была цѣлая исторія. Инженеръ путей сообщенія такой-то, служу тамъ-то и тамъ-то, получаю столько-то и столько-то, командированъ провѣрить изысканія для новой желѣзнодорожной вѣтви, ведомой оттуда-то туда-то.

Попутчикъ слушаетъ, киваетъ головою, и ликъ его все проясняется и проясняется. А ѣдемъ мы, надо вамъ сказать, уже за Сиверскою, придвигаемся къ Лугѣ.

Рекомендуется и онъ. Землевладѣлецъ. Штабсъ-ротмистръ въ отставкѣ. Служилъ когда-то въ конной гвардіи, а ныне рантьерствуетъ, управляя въ Петербургѣ тремя собственными домами. Я и дома-то знаю, — все на бойкихъ улицахъ, должны приносить уйму дохода. Пушистый звѣрь. Ѣдетъ въ Псковъ, навѣдаться въ имѣнье, гдѣ недавно произошли крестьянскіе безпорядки, и мужики похозяйничали широкою рукою. Призывалась команда, стрѣляли, были убитые и раненые. Разсказываетъ и — поговорка, что ли, у него такая? — чуть не къ каждой своей фразѣ вопросъ лѣпитъ:

— Правда, иль нѣтъ?

Въ упоръ, съ наскокомъ, басомъ, — ужаснѣйшій бурбонъ!

Надо что-нибудь отвѣчать. А не обращать же мнѣ его въ вагонѣ въ нашу эсъэрскую вѣру!

Вздыхаю только.

— Да, — говорю, наконецъ, — должно-быть, нелегкое это занятіе въ наше бурное время быть землевладѣльцемъ. Особенно крупнымъ, какъ вы.

Онъ какъ сверкнетъ на меня глазами.

— А вотъ-съ, каково хорошо стало это занятіе, милостивый государь вы мой, вотъ что значить въ наше время быть крупнымъ землевладѣльцемъ. Извольте вы видѣть сію вещицу?

И достаетъ изъ кармана великолѣпнѣйшій parabellum.

— Какъ вы думаете: зачѣмъ я эту штуку ношу при себѣ?

— Ну, ѣдете въ бунтующую деревню, предвидите возможность самозащиты, кто же не носить? Ничего нѣтъ удивительнаго! Я тоже ношу. По нынѣшнимъ временамъ иначе нельзя.

— Для самозащиты? Нѣтъ, милостивый государь, ошибаетесь: не для самозащиты, а для нападенія-съ! Я не отстрѣливаться желаю, но аттаковать, да-съ!.. Вы видите передъ собою человѣка, который даль себѣ честное слово уложить хоть одного революціонера изъ собственныхъ рукъ.

— Гмъ…

Я невольно опустилъ руку въ карманъ и тоже слегка поласкалъ ручку браунинга.

— Что-съ?

— Нѣтъ, ничего; я просто сказалъ: гмъ.

— Не вѣрите, что ли?

— Нѣтъ, почему не вѣрить? Всякія бываютъ „честныя слова“ и прихоти! Только удивляюсь, что вамъ за охота самому? Довольно ихъ разстрѣливаютъ и вѣшаютъ и безъ васъ!

— Это, почтеннѣйшій, тамъ, гдѣ-то и кто-то въ пространствѣ, а я желаю, чтобы изъ собственныхъ рукъ! Да-съ! Какъ встрѣчу надлежащій экземпляръ, такъ и положу на мѣстѣ, вотъ этимъ самымъ инструментомъ, ужъ будьте благонадежны: не промахнусь. И… и… знаете ли, что я вамъ еще скажу?

— Нѣтъ, не знаю.

— Васъ какъ по имени зовутъ?

— Константинъ.

— Отслужите завтра угоднику вашему молебенъ, ибо онъ, видимо, спасъ васъ отъ великой опасности, которой вы даже не подозрѣвали.

И виноватымъ этакимъ жестомъ простираетъ ко мнѣ обѣ руки.

— Mea culpa! Mea culpa! какъ говорятъ адвокаты. Простите, почтеннѣйшій: вѣдь я чуть было васъ не ухлопалъ.

— Вотъ тебѣ разъ! — смѣюсь я, чувствуя, что у меня холодѣетъ затылокъ, а рука такъ на браунингѣ и замерла.

— Да! Какъ вошли вы въ купе, мнѣ сразу помстилось: вотъ онъ, мой экземпляръ!

— Помилуйте! Но что же вы нашли во мнѣ революціоннаго?

— А и самъ не знаю, что. Какъ-то, — извините, — не подходите вы къ первому классу.

— Вы находите?

— Да нѣтъ! Теперь не нахожу, а помстилось!

— И вы серьезно думали меня убить?

— До самой Гатчины. Въ Гатчинѣ сталъ колебаться, не ошибиться бы. Ну, думаю, потерплю до Луги, авось обнаружить себя чѣмъ-нибудь мой революціонеришка. Тогда ему тутъ и капутъ. Но вмѣсто того вы такъ прекрасно себя аттестовали.

„И терпентинъ на что-нибудь полезенъ!“ подумалъ я, бросая благодарный взглядъ на листъ „Новаго Времени“.

Затѣмъ до Пскова ѣхали мы уже безъ всякихъ недоразумѣній, даже водки выпили и ветчиною закусили. Въ Псковѣ попутчикъ мой вышелъ, разсыпаясь въ чувствительныхъ словахъ, какъ онъ меня полюбилъ, и какъ ему пріятно было со мною ѣхать, и въ умилительнѣйшихъ извиненіяхъ, что сперва хотѣлъ было меня застрѣлить.

— Послушайте, — говорю. — Вѣдь все-таки скандалъ, преступленіе… Пришлось бы вамъ отвѣчать, ну, хоть за самоуправство.

— О, нѣтъ! Разъ я увѣренъ, что вы революціонеръ, какое же самоуправство? Революціонера можно!