Николай Сумишин - Второе признание

- Думала, вечером выйдем.

- Нет. Меня вызовут, надо возле телефона быть.

"Знаю, ты очень любишь детей... очень любишь, - думала Катя, поглядывая на задумавшегося мужа. - Недавно в селе - помнишь? - мы тогда частенько к маме ездили - к нам во двор Иванко забегал, соседский мальчик. Однажды ты стал его подбрасывать и что-то говорить, и вы смеялись. Потом... ты играл с ним и... поцеловал... А я... через окно наблюдала, ты меня не видел... Я закрыла глаза и заплакала. У тебя завистливые глаза, когда перед нами идет молодая семья с ребенком, а если это мальчик, то вообще..."

- Этот кувшинчик, Катя, стоит себе как-то весело и уютно - и в комнате уютно...

Василь говорил не то, что думал.

- Понимаешь... я не смогу смотреть, когда ты будешь ласкать чужого ребенка, - сказав это, Катя спрятала дрожащие руки под стол, чтобы муж их не видел.

- Он же нашим станет, Катя! Ты полюбишь его, как своего родного!

Катя отрицательно покачала головой.

- Я много думала. Самое большое счастье - дарить жизнь... Оно обошло меня. Меня! Меня одну!.. Нет, нет, ты слушай! Я тебя прошу. Счастье обошло меня стороной... Есть женщины, которые сознательно им не пользуются и живут... себе в удовольствие... Наверно, и мне нужно переключиться на новую волну... А там, глядишь, и старость...

- Что ты мелешь! Что ты только мелешь! Это я... дурак. Не надо было напоминать.

- Напоминать... Это всегда между нами. Даже тогда, когда мы целуемся... - Перед Катей были одни лишь широко раскрытые, испуганные глаза мужа, но она уже не могла сдержаться. - Ты еще найдешь себе... женщину и полюбишь, и она тебя... Это же так просто, каждый день столько разлук... Квартиру я тебе оставлю... Между нами, если уж начистоту, уже давно это... Не смотри так, словно я открываю тебе Америку. Ты и сам, наверно, чувствуешь. Любовь, она только вначале, а потом... Потом отчаянные разводятся, а слабохарактерные несут свой крест...

- Это просто ужас!.. Столько ты всего наговорила...

- Никак не хочешь взглянуть правде в глаза. Жизнь жестокая...

- Не подтасовывай нашего горя.

- Моего горя.

- Нет, нашего! Нашего горя, потому что я... - Василь вдруг замолчал, взглянул на жену как-то жалобно и сказал тихо, точно так, как тогда, в свадебное воскресенье, когда они сидели в темноте, а в приоткрытое окно лилась грустная песня, которую уносили со свадьбы девушки, и он произнес: "Я люблю тебя, Катя..."

Катя опустила голову и промолвила еле слышно:

- И все же я рада, что сказала тебе. Теперь, независимо ни от чего, мои слова будут жить в тебе, и ты станешь привыкать к ним.

- Никогда! Молчи, я слушать не хочу!.. Я тебя прошу, Катя, молчи...

Катя молчала, и Василь - тоже.

С тревожным сердцем Катя кружила по квартире, бралась за какую-нибудь работу и тут же ее оставляла, а Василь лежал на диване, закрылся газетой. Чужие окна равнодушно светились в темноте, сразу же за их окном.

"Ну вот, - думала Катя, - произошел все-таки между нами этот проклятый разговор. Словно неотвратимая стихия ворвалась в жизнь, вырвала из-под ног теплую землю и затопила все водой со льдом. Хоть бросайся с берега и плыви. Безумный миг настал! Но теперь не доплыть до Василя, потому что слова, эти коротенькие фразы о любви, которая осталась в прошлом - может, еще на свадьбе, - кромсают берега, снуют невидимо в пропасти, расширяя и углубляя ее..."

Василь лежал тихо, газетой не шелестел, видимо, не читал ее, а думал о... "слабохарактерных, которые несут свой крест". Обиделся. Ну и пусть! Катя найдет силу воли, чтобы прибрать к рукам все свои жалости. Раз уж началось, то лучше разорвать сразу все до конца, собраться и уйти. Скажем, завтра утром, думая, что идешь на работу. А на перекрестке возле кинотеатра повернуть к вокзальной площади, пересечь ее по кратчайшей прямой и остановиться возле кассы.

Катя начала представлять, рассматривая сквозь слезы чужие окна, как она завтра будет покупать билет на какой-нибудь поезд, который повезет ее неизвестно куда... Скорее всего, к матери, в село. Да, да, к маме, кто же другой лучше поймет ее?

Много всяких мыслей пронеслось сквозь ее боль и грусть, но почему-то Катя ни разу не подумала о ребенке, которого можно взять из приюта и назвать своим. Ни хорошего не подумала, ни плохого.

Зазвенел звонок, но не телефонный, а над дверью. Василь накинул китель и, не взглянув на Катю, пошел открывать. Скрипнули двери, послышался удивленный голос, слов не разобрать, но, кажется, муж выкрикнул: "Евгений?!" А это значит... это значит... Катя бросилась через комнату и, испуганная, остановилась возле дверей спальни, прислушалась. Неужели приехал Белозер?!. Похолодевшими руками Катя держалась за дверь, приготовившись в любой миг исчезнуть за нею.