Феликс Светов - Мое открытие музея

Нет, я не об этом. Я о состоянии безумия.

Днем господин Сван не мог видеть Одетту, а потому именно днем сходил с ума и говорил себе, что позволять такой хорошенькой женщине ходить одной по Парижу столь же легкомысленно, как оставить шкатулку с драгоценностями посреди улицы. При этом он разражался негодованием против всех прохожих, как если бы все они были ворами и грабителями, а их коллективное бесформенное лицо ускользало от его воображения, не давая реальной пищи для ревности.

Детский сад, думается мне сегодня. Потому что как бы ни было несомненно, что оставлять шкатулку с драгоценностями посреди улицы явно глупо, не пройдет и пяти минут, как ее, разумеется, не станет, то всегда, тем не менее, есть шанс, один из тысячи или из десяти тысяч - пусть из ста тысяч! - что нашедший шкатулку, коль есть на ней имя или знак владельца, - в том самом нереальном стотысячном случае! - ее возвратит. А в случае моем...

Да, в моем случае, когда шкатулка не оставлена средь бела дня на людной улице, напротив, доставлена домой, дверь закрылась, заперта, шкатулка уже в комнате, окна занавешены, тушится свет, откинуто одеяло...

Может быть хоть какая-то возможность, случай - хотя бы один шанс из тысяч и тысяч, что рука хозяина шкатулку не откроет, не примется перебирать драгоценности, а он их знает наизусть, а если что-то забылось, неужто он не протянет руку и, не глядя - рука знает, помнит! - не щелкнет выключателем: торшер, бра, какой-то светильник, свет вспыхнет, и он не начнет перебирать еще внимательней, рассматривать, проверять - так, как захочет, как сочтет нужным именно сейчас, в эту минуту, в это мгновение, или спустя час, два, ночью, под утро?.. В любое время!

Нет и той тысячной, стотысячной доли вероятности, возможности. Нет и быть не может никакой случайности. Ни малейшего шанса.

Расставания, утраты, смерть, и снова утраты и опять смерть, а уж расставания... Словно и прошла вся жизнь на погосте, без продыха и пауз - да быть того не может, не музей даже, а морг, прости Господи! Но ведь верно, открой записную книжку, сплошь в номерах, а не набрать, зачем они тогда застряли в памяти, если не позвонить? Нет, не морг все-таки - погост.

Погост, конечно. А у каждого погоста свое лицо, своя тишина, и думается иначе. Свой разговор с каждым и запах свой - или дело в том, весна, лето, а зимой и вовсе нет запаха - бело и зябко?

Откуда силы могли быть на все это, если б не было пауз и продыха? Были, были - да вот вчера вспомнилась одна такая пауза. Конечно, были, иначе б давно закопали.

Так и вела тропа - от пауз до погоста или от погоста до... И снова, и опять.

Итак, одна из таких пауз. А почему сейчас на нее наткнулся? Очень просто: встретил приятеля, не слишком близкого товарища, мы и не говорили толком, но что-то промелькнуло при первой нашей встрече - а сколько их было? Да всего ничего, три, пять, едва ли десять, и все случайные, на людях, не поговорить. Но что-то мелькнуло и навсегда остановило. А такое, может быть, и подороже. Во всяком случае, чище.

Как бы то ни было, спустя, уж наверно, два десятилетия, как бы не три вчера было, мы опять встретились, и снова случайно и на людях, и мне вспомнилось...

Что же вспомнилось? А прежде всего - как дышалось: прохлада и ветер, пахнет солью, смолой, дегтем, рыбой с тухлинкой... Густой запашок, хоть ножом его режь...

Итак, ветер соленый, смола и деготь, стухшая рыба... - чем еще пахнет в порту?

Темнеет быстро, осень, солнце заваливается все ниже, ниже, вот-вот захлестнет его волной, а мы поднимаемся по трапу, наш малый сейнер к пирсу не протолкался, вплотную катера, рыбачьи шхуны, лодки, баржи, большие сейнера, прыгаем с борта на борт, а на мне резиновые сапоги, затянул брючным ремнем за ушки, брезентовая куртка, и я уже пропах рыбой не хуже других, мне двадцать один год, пятьдесят лет прошло, а как вспоминается - и запах, и крики чаек, они к вечеру особенно говорливы, кричат человечьими голосами...

И вот оно, наше корыто, боцман срывается на крик, запаздываем с отходом, капитан на мостике - а я не просто робею его, смотрю, открыв рот, ловлю каждое слово, движение, в рубке что-то звенит, мы отваливаем, небо все еще светлое, а воду уже не разглядеть - темнота, береговые огни остаются позади, нам три-четыре часа хода, идем узлов восемь, а впереди... Ничего впереди не видно, это днем, когда ясно - черная полоса на горизонте, а теперь - где он там, остров Манерон: француз, русский офицер с французским именем, забыл, не вспомнить, а вот японское название острова застряло в памяти - Кайба-то.