Григорий Свирский - Прощание с Россией

Решили дать трешку.

Василиса вскочила и своими дородными руками так затрясла, что рукава белой домотканной блузки опустились до плеч.

- Что вы, что вы! У нас с гостей денег не берут. Какие тут деньги! Я даже шанежки не напекла... Нет-нет!

Уговаривать пришлось долго. Женщина-архитектор просто взмолилась, мол, как же мы уйдем, как свиньи неблагодарные.

Василиса даже вздрогнула от такого сравнения. Взяла три рубля, как змею, подошла к иконостасу, висевшему в красном углу, протянула руку с трешкой к Спасителю:

- Ты же видишь, Господи! Я с гостей денег не брала, они сами дали...

6

...И ПРОЩАЙ!"

С севера вернулся, началась нервотрепка - бумажки собирать для ОВИРа, а им все мало и мало... Боялся, с Конягиным уже не встречусь. А тут ноябрьские праздники - свободная минута. Если сейчас не выберусь...

В Козельск, говорили, надо ехать через Калугу.

Калуга, знал, красива на все вкусы: там и дворцовый Петербург в миниатюре, и "купецкие" особняки, как в старой Москве, и виадук в итальянском стиле, и космический "караван-сарай" авангардной архитектуры под Карбюзье, названный музеем Циолковского.

Я намеревался как-либо завернуть в город, в котором архитекторы воздали "всем сестрам по серьгам", но тут произошло событие, которое бросило на Калугу совсем иной отсвет...

В калужскую психушку упрятали ученого-биолога Жореса Медведева и, если бы не грандиозный скандал, развеянный всеми радиорупорами мира, там бы и убили. Это была первая жертва, с которой решили разделаться таким способом. Александр Твардовский и Владимир Тендряков, ездившие в Калугу спасать Жореса, вернулись ошарашенными, подавленными. Твардовский рассказывал, как он нервничал, даже чуть паниковал, когда его допустили пред темные очи психиатра-тюремщика, а обратно, при запертых всюду дверях, он выбрался не сразу. Кулаком по дверям барабанил...

Словом, для кого Калуга - малый Петербург или что иное, а для меня навсегда - тюремная психушка, ожидавшая не только Жореса...

Прощаться с Конягиным через Калугу?!

Нет, не захотел я замутнять Калугой своих последних дней в России. Порасспросив всех, кого мог, избрал другой путь. Через станцию Сухиничи, которую помню расстрелянной в упор и немцами, и советскими, изрытую воронками от бомб.

Примчался на вокзал - через Сухиничи любой поезд идет. Подвернулся скорый Москва - Ивано-Франковск. Вижу, стоит гренадерского роста женщина в пушистом оренбургском платке, воздвигнутом при помощи заколок на голове тюрбаном. Лицо белое, властное, чуть брезгливое.

Потоптался, а затем все же подошел.

- Здравствуйте, профессор Архипова, я вам сдавал двадцать лет назад историю средних веков.

Профессор Архипова поглядела на меня пристально, чуть откинув голову с башней. Кивнула. Сказала, что знает мою многолетнюю "эпопею". Познакомила со своим мужем, мрачноватым человеком в ватнике и туристских ботинках, который прижимал подмышкой старенький портфель без ручки. Выяснилось, и он историк. И знаменитый, в разных газетах поротый...

Потолковали о том, о сем, оказалось, они тоже едут в Козельск, вот только в гостиницу, увы, не дозвонились. Родных-знакомых там нет...

- А что вам тогда в Козельске?

Они поглядели на меня, как на несмышленыша, и - улыбнулись, похоже, не поверив моему дремучему неведению.

Мы не садились в поезд, ожидая, когда со ступенек вагона сойдут провожающие. Но провожающие почему-то не сходили. Выяснилось, они тоже уезжали. Я обомлел. Всю Россию исколесил, но никогда не видел, чтоб дальний столичный поезд отходил набитым, как подмосковная электричка, битком.

Висеть на подножке холодно, да и опасно, пробились в тамбур. Кто-то начал стучать сапогом в запертую вагонную дверь, наконец открыли, а внутри тоже стоят спресованно, туго - плечом к плечу.

Духота. Она крепла, казалось, с каждым поворотом колес: обострился терпкий запах потных тел. Женщине на верхней полке стало плохо, ее сняли вниз, дали ей смоченный в воде носовой платок.

Заохала толстуха у окна, что в такой жарыни курицу ей не довезти...

- В Калугу не поехал, а все равно вагонзак, - вырвалось у меня раздраженно, и Архиповы воскликнули удивленно: "При чем тут Калуга?!"

Они были мокрыми, точно под ливень попали; переминались с ноги на ногу вот уже четвертый час; страдали молча.

- Эх, да в такой теснотище, да мягкую поповну, - весело прозвучало из тамбура, и все захохотали. А кто-то, прижатый дверью, заметил:

- Теснее, да честнее...

Теперь уж выражать неудовольствие было просто неприлично.