Николай Гарин-Михайловский: Несколько лет в деревне

– Что ж, старики, – начинает в таких случаях Чичков, – чего ж тут ещё дожидаться? Ничего, видно, не поделаешь – хитёр, собака, ловко придумал. Чужие разберут, а сами где сеять станем?

Идти надо.

Богатеи энергично поддерживали Чичкова, а за ними, почёсываясь, плелись и остальные князевцы.

А вечером у «собаки» шла выпивка, и Беляков в десятый раз, захлёбываясь от восторга, рассказывал богатеям, как он ловко всё проделал. Князевцы и сами понимали, как их Беляков оплёл, да ничего не поделаешь. Пробовали ему пригрозить поджогом, он и против этого нашёл сноровку. Высмотрел в деревне центральное место и стал торговать его у хозяина, Алексея Ваганова. Ваганов хотя и плохонькой был мужичонко, а насиженным местом дорожил и заломил такую цену, что Беляков только свистнул и ушёл, сказав на прощанье:

– И подешевле отдашь.

И, действительно, отдал. Через неделю нагрянул обыск, и у Ваганова нашли барский котёл, вмазанный в печь. Ваганов и не запирался, что он выломал, но указал, что и другие не лучше его: почитай, у всякого барское добро есть – сам Беляков и спит, и ест, и пьёт из барского. Кончилось, однако, тем, что других не тронули, а Ваганова в Сибирь сослали. Осталась Устинья с четырьмя детишками, пришла зима, а с ней голод и холод, отдала вдова свою усадьбу, а за это ей избу перенесли на край села, да ещё дали 10 рублей. Так поселился Беляков в центре села.

– Жги его, собаку, коли себя не жаль! – толковали князевцы.

– Ах, собака, собака, и ничем его не доймёшь!

– В овраге где-нибудь ночью прикончить.

– Станет он тебе по оврагам ночью ездить. Ему что за неволя?

– Ах, собака, пра, собака!

Взялся было Андрей Михеев миру послужить, лошадок увести, богатеи донесли вовремя, и Михеев чуть жизнью не поплатился: весь заряд на вершок от него просвистал, а вдогонку ещё Беляков закричал:

– На первый раз, Андрей, только попужал, а впредь не взыщи.

– Хай ему пёс, – отплёвывался Андрей, повествуя в кабаке про свою неудачу.

А на другой день Беляков пришёл к Андрею с понятыми и составил протокол о том, что верея [1]из барского двора вырыта.

Два часа Андрей валялся в ногах у Белякова, пока тот смиловался.

– Ну, помни же, Андрей. Протокол я припрячу до времени, а уж какой выйдет грех, ты у меня будешь в ответе.

Приуныли князевцы. Богатые из года в год богатели, а бедняки беднели всё больше и больше.

Терпели князевцы, терпели, да, наконец, и невмоготу стало. Да и случай-то вышел исключительный. Высмотрел Беляков как-то дешёвый гурт скота, дешёвый потому, что открылся в нём падёж. Беляков с богатыми и соблазнился па дешёвку. Купили весь гурт и пригнали в князевское стадо. Результатом было то, что все коровы у князевцев передохли. Ну, и зашумели же князевцы! Целую неделю не решались Беляков и его товарищи показаться в деревню. Кончилось, однако, тем, что Беляков и богатеи помирились с миром на 10 вёдрах водки. Один Степан Лайченков не стал пить.

– Хай вам, собаки! Один я, с бабой, детей нет, послужу миру, – сказал Степан, тряхнул головой, надвинул шапку и пошёл домой.

Так и замер Беляков со стаканом водки в руках. Насторожился и мир. Со Степаном шутки плохи были. Степана все боялись. Боялись за его огненные, как у бешеного, глаза, – как сверкнёт он ими, так на что Андрей Михеев отчаянный, а и тот, как бы пьян ни был, отстанет.

Струсил Беляков и пошёл со Степаном мириться. Надавал он Степану 15 р. за павшую корову, но Степан стоял на своём.

– Ничего не возьму, а миру послужу. Опостылел ты всем, собака… Найду и на тебя конец.

– Да ты не стращай. За это знаешь, куда попадёшь? – огрызался Беляков.

– Слушай, Николай! Ты других пугай, а меня оставь. Нас только Бог слышит, так вот тебе я что скажу. Полгода я даю тебе срока: не уйдёшь волей – жив не будешь.

И глаза Степана так сверкнули, что Николай сделался белый, как рубаха.

– Опостылел ты, подлец. Я не буду таиться. От меня никуда не уйдёшь. Я прямо возьму топор, да среди улицы тебя и хвачу. Вот этак!..

И Степан, в одно мгновение схватив топор, лежавший под лавкой, замахнулся над Николаем.

– Господи Иисусе, помилуй, – прошептал Николай, прижавшись к притолоке.

Панический ужас точно сковал его. Широко раскрытыми глазами впился он в страшное, искажённое бешенством лицо Степана.

– Куда уйдёшь, собака? – неистовым голосом закричал Степан и, не помня себя, со всего размаха опустил топор.

Прибежали соседи, но уже было поздно: Беляков с рассечённою головой, с распластанными руками валялся на полу, а Степан, очевидно бессознательно, бережно обтирал окровавленный топор.