Иван Шмелев - Том 4. Богомолье

– Зовите Лабунова. Беспокоите только… Ла-бу-но-ва!.. – и он уходит.

– Вот, с… с…! – говорит отец, и сбрасывает костяшки-счеты.

– Дозвольте доложиться-с… – просовывается Василь-Василич. – Не ушел-с, сейчас обойдется… маленько не при себе, не свеж-с.

– Настоящее-английский вам? – слышится за Косым, – когда изволите?

– Одумался? Завтра надо.

– Можно. Любят погорячей. Суп из хвостов – первое удовольствие им. Ихней рыбы не найдем – сомовины возьму, под лимончиком с синдереем, уважают синдерей. Розбив, понятно, на хересе с синдереем, захреновым. Индейка, опять под синдереем… можно и баранье филе, под чесночок, соус мадерный, с диким медом на битых сливках, желе брусничная. Ну, пудинги, понятно, с пламем… да уж, посолов кормил! Закуски там, водка можжевеловая, портер, понятно…

– Это уж Фирсанов оборудует.

– Дозвольте, скажу-с… – просовывается голова Косого, – горькую шибко уважают, с перехватцем-с!

– Для ихнего сыру… рябчиков тертых, печенков, на коньяке. Зайчий пирог… да без зайца обойдусь: паштет из рябчишной требухи – не отличишь. Хотите – сами по моему леестру, а то я в Охотный могу?.. Сами. Только полная, чтобы воля мне, подручных и медную посуду, очистить кухню… окромя положенного, две бутылки рябиновки. После обеда зачинаю! – и, мотнув головой, уходит.

– Ах, с… с… – говорит отец.

– А во дворце-то как мучились… – говорит Фирсанов, – главный повар чуть от него не удавился. Из-за пирожков только и терпели… выгнали-таки.

– Дозвольте сказать, – опять просовывается Косой, – господин Энтальцев, поздравлятель… приятели с Кингой. – И могу, говорит, для конпании, для разговора, умеет по-ихнему… у Бахрушина в сюртуке сидел, разговоры разговаривал, с Кингой. Просится пообедать, для разговору.

– Вон что. Хорошо бы, правда… – говорит, обдумывая, отец, – у Куманина я гувернантка разговаривала, у Губонина директор от Бромеля. Хоть и может Кинг по-нашему, а надо бы. Да только как бы не напился… и одежи у него нет приличной. Ну, можно, ему сюртук дать.

– Теперь одетый ходит, после тетки тыща рублей ему досталась. И теперь только портвейнец пьет. Ну, рюмочку ему нальете, а стаканчиков не становьте.

– Пусть вечерком зайдет, знаю тебя!

– И никак нет-с, разок только угостил, по случаю тетки.

В кухне шумит Гаранька. Марьюшка даже образа вынесла и гераньку, сидит-пригорюнилась в передней, без причалу, вздыхает-шепчет: «нечитсая сила, окаянный»! Я показываю ей, в утешенье, картинки в поминаньи, как душа по мытарствам ходит. Она вздыхает, тычет пальцем в картинку: «вон он, в аду горит… живой Гаранька! и рыжий, и глаз зеленый, злющий… такой же окаянный». В кухне, говорят, сущий ад. Поварята визжат в чаду, выскакивают на двор, как шпаренные, затылки все потирают: скалкой Гаранька лупит. Гремят кастрюли, плита таки и полыхает, – как бы пожару не натворил. Косой заглядывает в окошко кухни и отходит на-цыпочках, поднявши руки: «ох, чего вытворяет, мудрователь!» Затребовал льду корзину, дров, чтобы без сучка, березовых… такой леестр прописал – половины в Охотном не достали, к Андрееву погнали, на Тверскую. Лимонов, синдерею, дикого меда палок, персу самого едкого, хвостов бычачьих… на рябчиков и смотреть не стал – «с прострелом, не годятся!» На какие-то кеки-пряники ананасов затребовал… Поварята визжат: «мельчей колите, в лучину велит щипать!» – дровами недоволен. В кухню войти – Боже сохрани! Дворник носил дрова… – «глядеть страшнр, говорит… – ножом пыряет, а кругом и огонь, и лед!» Все говорят: «он и так-то въедлив, а как при деле – и не связывайся с ним лучше, ножом запорет». Я и к кухне не подхожу.

Вечером, Горкин со скорняком сидят под сараем на досках, что-то всё шепчутся. Я спрашиваю опять, почему обед небывалый, а Горки только: «папашенька чудит, и наше с тобой дело». Скорняк говорит: «им не обед, а по Геям бы… мы турков победили, а они нам навредили!» Я спрашиваю – «кому по шее?» А Горкин сердится: «нечего тебе встреваться», И вдруг, из кухни бежит Гаранька! и – прямо под колодец. Кричит Косому: «качай, запарился!» Утирается колпаком, вытаскивает бутылку и, из горлышка – буль-буль-буль. Глаза у Гараньки страшные-кровяные, на фартуке – нож огромный, болтается. Садится над доски, страшный. – «Перцем этим глаза проело… Капризные, черти. Каждый человек ест и хвалит, а энти… всё не по их, Навидался во дворцах послов этих! Он не глядит на тебя, а… мычит, с… с… такой-сякой я, первый человек»! Скорняк уважительно говорит Гараньке: