Иван Шмелев - Том 4. Богомолье

Отъезжаем с выполосканным бельем. Я смотрю на сверкающую Москва-реку, на мост. Вижу тот мост, приятный, который пахнет смолой, леском, – живой мост… и живого Мартына вижу, которого никогда не знал. И зубастого Кингу вижу, и дедушку. Спрашиваю у Горкина:

– А тот мост лучше… деревянный лучше, правда?

– По-нашему, деревянный лучше. Хороший, сосновый был, приятный. Как же можно, дерево – оно живое дело. Леском от него давало, смолой… солнышком как разогреет… а от железа какой же дух! А по тебе какой лучше, железный ай деревянный, наш?

– Наш, деревянный, лучше… приятный.

Ноябрь, 1934 г.

Париж.

У нас в доме большая суматоха: небывалый обед готовят, для англичанина, – за Гаранькой из Митрева трактира побежали. Я спрашиваю у Горкина: «это почему, небывалый? он важный, англичанин? на царя похож, а?» А он сердится, говорит: «еще чего скажи – на царя… набрал денег с дураков, а ему уважение!» – «С каких дураков, почему?» – «А, ну, тебя… папашенька еще услышит».

Сам Василь-Василич побежал за Гаранькой, только вряд ли захватит свежего: воскресенье; – Гаранька, пожалуй, без задних ног. В кабинете – отец с Фирсановым. Как парадный у нас обед, – всегда Фирсанов. Войну праздновали, когда Скобелев Плевну взял, – тоже Фирсанов был. Он сидит на диване; во рту сигара, – прыгает под губой, – и я смотрю на нее, как бы не загорелись бакенбарды. Стелется синий дым; отец не любит, и жавороночку вредно, но Фирсанов смолоду отравился, не может без сигары. Я сижу рядом с ним и даже через сигару слышу, как пахнет поварами, – такой дух от него, кондитерский. Английский обед Фирсанов готовить не берется, может только сервировать; взял бы, пожалуй, Лабунова, от графа Шереметьева, да тот, на грех, к Преподобному отпросился. Отец спрашивает, справится ли Гаранька.

– Справиться-то он справится, а сами знаете, какой человек… каверзник самондравный, зато из дворца прогнали. А всякий соус составит, такой ему дар от Бога. У князя Долгорукова жил – и то – нагрубил, ге-не-рал-губернатору! Его князь в двадцать четыре часа из Москвы выкинуть грозился, да… очень, подлец, расстегаи хорошо умеет, нет-нет и посылает за Гаранькой, два жандарма его берут. И чтобы обязательно ему рябиновой две бутылки, а то никакой силой не заставить… хоть в Сибири, говорит, сгноите, вон какой. Как уж он год у Судака-паши продержался… на Зацепе у нас Судак-паша в плену жил. Халат какой подарил Гараньке.

– Он, с… с…, говорят, кошек ему зажаривал.

– Кошек не кошек, а галку за рябчика продавал. Такой ему дар от Бога.

Отец говорит, что купечество уважило англичанина, на прощанье, и ему в грязь лицом ударить не годится, надо для русской чести: поедет к себе, будет рассказывать про Москву.

– И меня учил верхом ездить, и плавать учил, еще мальчишкой я был. Известный человек, надо. Губонин в Московском его кормил, Куманин на французский манер, всякие салаты были, а я хочу удивить, в сюрприз, настояще-английским угостить.

Просовывается в дверь вихрастая голова Василь-Василича, глаз весело стреляет, распухшее лицо красно, – Косой уж успел заправиться.

– Привел-с, – шопотом говорит Косой, славно какую тайну, – свежего захватил-с… – и радостно встряхивает хохлом.

– Ты чего радуешься? – говорит отец, – запраздновал? Давай Гараньку.

Выходит рыжий взъерошенный Гаранька. На нем сальный пиджак без пуговиц, гороховые панталоны, легкие, калоши на босу ногу; в волосатом кулаке картуз с согнутым козырьком, похожим на копытце. Глаза зеленые, дерзкие; худой, высокий, – живой разбойник, Горкин его всё так.

– Ну, вот я… – говорит он железным голосом и сует кулаки под мышки.

– Э, Гараня… – трясет бакенбардами Фирсанов, – порядка не знаешь, не здороваешься? В дом тебя позвали, а ты с Хитрова рынка чисто.

– Ну, здрасте… – нехотя говорит Гаранька. – А не нужен, дак я… – и он поворачивается боком.

– Ненужен – не звали бы, – говорит отец. – Английский обед можешь?

– Чего-ж не мочь! – через губу говорит Гаранька. – У Судака-паши не то готовил. Вам как… парадный или простой?

– Парадный. Англичанина провожаем, известный человек.

– У-у… самый английский? – мычит Гаранька и начинает мотать ногой, будто хочет швырнуть калошу.

– Нет, сперва проспись, после поговорим! – говорит отец, хмурясь.

– Это как же?.. – встряхивается Гаранька, дерзко. – Не желаете, могу и уйтить!.. – и опять повертывается боком.

– Вот за что тебя из дворца прогнали… – грозится ему Фирсанов, – за твои каверзы! А ломаешься – Лабунова возьмем.