Борис Зайцев - Том 1. Тихие зори

– Возьмите лучше меня, – говорил он спокойно. – Возьмите меня.

На его глазах били прикладами его товарищей, били и его, но он стоял упрямо и твердо: он был силен физически. Среди воплей, обезображенных страданием и ударами лиц, выволокли, наконец, всех кого хотели. Тогда набросились на Степана. Солдат догадался хватить его прикладом по руке, другой по голове, и в ту же минуту кто-то ударил его кулаком по переносице: из глаз посыпались искры, он застонал и опустился вниз.

Он не потерял сознания, и видел, как в двух шагах от него били Типола, но правая рука у него не двигалась, он, лежал ничком на полу. Бундиста, истерически сопротивлявшегося, выволокли, как галчонка. Ткнули Степана несколько раз сапогами, потом захлопнули двери. Через несколько минут Степан встал и отер кровь с разбитого лица.

Случись все это три, четыре года назад, Степан испытывал бы бешеное желание борьбы, мщения, как тогда перед Казанским собором, как когда готовился к покушению. Теперь этого не было. Свои собственные мучения не удручали его нисколько; было жаль большой и глубокой любовной жалостью товарищей; но то, что произошло, представлялось ему актом длительной и тяжелой драмы, ежеминутно разыгрывающейся в мире: актом борьбы добра и зла. Так как он знал, что он и его товарищи, каждый по-своему, стоят на стороне добра, то то, что они выносят и будут еще выносить истязания, он считал законным и нужным. На их стороне была правда, был Бог любви и Бог страждущих: в этом их большое счастье.

В камере было тихо. Все. молчали, кое-кто лежал на нарах, некоторые рыдали. Ссыльный Любенко, нервный человек с жилистыми руками, высунулся в окно и кричал:

– Негодяи! Негодяи!

Когда на палубе началась экзекуция, и стоны истязаемых стали слышны внизу, опять, как электрическим током взбуженная, вскочила камера, и кто чем попало, стали все колотить в стены, в дверь, и кричали. Эти крики людей, мучимых утонченной казнью – сознанием, что рядом страдают товарищи, – были еще ужаснее того, что происходило наверху. У Типола шла горлом кровь. Он лежал на наре, отвернувшись лицом к стене, плакал, и колотил рукой в стену. На его наре сидел Степан. Правая его рука, вероятно, вывихнутая ударом, висела недвижно. Он молчал. Он знал, что бесцельно кричать в пустыне, где шел пароход. Знал, что в этих местах засекали насмерть девушек, как это было в восьмидесятых годах, пристреливали людей, как собак, что тут люди травились, голодали в виде протеста, и все это не смягчало ничьих сердец. Знал он, что на каторге, куда их везут, в прошлом году тыкали лицами в параши арестантов за то, что они недовольны были тухлой пищей. В этом краю зверей, управляемом зверьми, некому было жаловаться; неоткуда было ждать пощады.

Он сидел молчаливо, подперев левой рукой голову. Ему было жаль, что не его наказывают наверху. Наконец, все кончилось. Слышно было, как избитых людей поволокли в карцер. В окошечко высунулась голова смотрителя, он крикнул:

– Будете скандалить, всех перепорем.

Любенко успел плюнуть ему в физиономию. Несомненно, его ждала та же участь.

К десяти часам вечера все утихло. Ссыльные молчали, лишь по временам раздавались вздохи, то тут, то там.

– Товарищ, – сказал Степан Типолу, – дайте я подложу вам поудобнее под голову.

Типол взял его за руку и сказал:

– Не надо, спасибо.

Он помолчал немного и прибавил:

– Я скоро умру, все равно, товарищ. Да мне и лучше это. Тяжело жить.

– Тяжело, – ответил Степан. – Но все же нужно.

– Значит, вы не так еще устали, как я. Я верю, – говорил Типол, откашливаясь, – что в жизни побеждает добро, человечность и свет. Но я утомился ждать этой победы. Пусть уж она приходит, когда меня не будет. Ну, а как вы теперь, с вашим евангельско-толстовским учением?

– Я по-прежнему, – ответил Степан. – Я, товарищ, тоже не очень молод, и тоже немало пережил, как и вы. Я думаю, что то, к чему я пришел, есть истина, – и есть, поэтому, последнее, к чему можно прийти.

Типол пошевелил губами и прошептал:

– Быть может, вы и правы.

Было уже поздно, когда Степан стоял у окошка и глядел на ночное небо. Знакомые, северные созвездия сияли на нем. По палубе ходил часовой, река струилась внизу, колеса шумели. Степан вдыхал свежий воздух, в сердце своем он ощущал нечто громадное, объемлющее весь мир, очень печальное и возвышенное. Ему казалось, что все вокруг тонет в этом чувстве, а оно несет его вверх – с силой и легкостью, каких он и не предполагал. «Бог любви, – шептали его губы. – Бог любви!»