Алексей Мошин - В снегу

Взяла Маша гитару, забегали её пальчики по струнам, – заиграла она какую-то польку… Но не весёлый был мотив этой польки, а печальный-печальный; и запела Маша:

Да как разрыдается Маша… бросила гитару… долго Гриша не мог её успокоить…

Оказалась её песенка пророческой… Полюбил он «там» другую, – поповна уж очень его завлекла, – и хотя не забыл он про Машу, но о женитьбе на ней думать перестал. Первое время надеялся он скоро видеть Машу, поехать к ней, а после и о том перестал думать. Между тем, и на поповне он не женился: не судьба, значит.

Дядя умер, оставив Качнову маленькое именьице да небольшой капиталец. Часть денег Качнов решил «провояжировать»: давно мечтал он Божий свет посмотреть.

Сначала он поехал в Багровск: нужно было кое-какие формальности по наследству выправить.

Прошло два года с тех пор, как он расстался с Машей. Слышал он о ней, что поступила она на содержание к какому-то инженеру, ездит на своих лошадях и кутит напропалую.

Тянуло его с ней повидаться. Но приехав в Багровск, Качнов прожил несколько дней, не решаясь навестить Машу: боялся, что прогонит и осмеёт…

Увидел он её случайно.

Был весенний, но пасмурный день, дождик только что перестал. Качнов быстро шёл по мокрому тротуару, завернув концы брюк и жалея о том, что не взял с собою зонтик, и что его новенький котелок несколько пострадал от дождя. Шёл Качнов и не обращал никакого внимания ни на кого на улице, как вдруг какое-то странное душевное движение заставило его взглянуть прямо перед собою. Он увидел мчавшийся на встречу экипаж, запряжённый парой рысаков, с английскою упряжью.

Как бы в нарушение всякого стиля и гармонии, на козлах сидел толстый бородатый кучер в русской поддёвке и в шапке с павлиньими перьями. В коляске развалилась шикарно одетая женщина, в необычайно пышной шляпе.

Качнов почему-то шагнул на самый край тротуара и остановился. Экипаж приближался. Шикарная дама, – это была Маша, – заметила Качнова; она вся устремилась вперёд… Но вдруг опять отвалилась по прежнему. Коляска промчалась мимо, и резиновыми шинами обдало Качнова жидкой грязью с ног до головы и залепило каплями грязи лицо… Маша видела это, обернулась и… захохотала… Лошади повернули за угол. И публика, проходя мимо Качнова, смеялась.

Он почти бегом ринулся домой, в гостиницу, где остановился. Бешенство охватило его, необычайная злоба нахлынула в сердце… И если б в те минуты он встретил Машу лицом к лицу… Впрочем, этого мне неизвестно, что бы он тогда сделал.

Он в тот же день уехал из Багровска.

Десять лет прошло с той встречи.

Качнов сидел в своей деревеньке, втянулся в однообразную жизнь мелкого помещика, научился сводить концы с концами в хозяйстве и ладить с соседями, обзавёлся экономкой по душе и давно уже забыл Машу.

Слухов о ней никаких до него не доходило. И вот, удивительное сцепление обстоятельств, господа: случилось ему совершенно неожиданно поехать в Багровск. Десять лет обходился он без этого губернского города, – а вот пришлось таки опять туда поехать…

Качнов приехал в Багровск днём и до вечера хлопотал по своим делам, а вечером отправился в театр: оперетка шла весёлая, хотелось ему поразвлечься.

Возвращаясь из театра, пошёл он пешком: близко было до гостиницы, где он остановился, – нужно было только пройти небольшой узенький переулок, плохо освещённый керосиновыми фонарями.

В этом переулке наткнулся Качнов на лежавшее человеческое тело. Стоял декабрь, – мороз был сильный, – и можно было предполагать, что замёрз какой-нибудь нищий, не успевший собрать на ночлег… Качнов крикнул, чтобы кто-нибудь помог.

Собрался народ.

Стали переворачивать тело, – это была женщина, жалкая, в отребьях…

– Замёрзла… – воскликнул кто-то, – мёртвая…

Явился городовой, подозвали извозчика, взвалили труп на сани; Качнов помогал поднимать и укладывать. И при тусклом свете соседнего фонаря узнал Качнов в замёрзшей, грязной, измозженной женщине, – узнал когда-то милые ему черты Маши… И грохнулся на землю.

Опомнился Качнов, лёжа на снегу, в переулке. Ему тёрли виски. Когда он стал приподниматься, – услышал, что в окружавшей его толпе говорили:

– Это бывает: от жалости господа – прямо в омморок…

– Чувствительный барин…

Вот и весь мой рассказ, господа.

– Г-м-м!.. А вот мне пришлось видеть нечто… противоположное, – сказал господин средних лет с лихими скобелевскими бакенбардами, в офицерской фуражке и штатском сюртуке.