Алексей Мошин - Жена Пентефрия

У окна гастрономического магазина, на Невском проспекте, стоял полный, небольшого роста господин с седыми усами, в весеннем пальто, по сезону, и в котелке; сквозь огромное зеркальное стекло смотрел он с сосредоточенным видом на выставленные гастрономические диковинки и выбирал. Наконец, он решил что купить, повернулся, чтобы войти в магазин, и вдруг увидал молодого человека, который ему поклонился, снимая мягкую плюшевую шляпу.

Господин с седыми усами левой рукой взялся за котелок, а правую протянул молодому человеку и сказал с улыбкой:

– Куда скрылся наш знаменитый художник, почему не кажет он глаз к своим друзьям?

– Вы так заняты, Павел Васильевич: когда ни спроси – либо в каком-нибудь заседании, либо у министра…

– Так жена же дома бывает… Ей поневоле приходится скучать одной… Её бы развлекли… Для вас, Борис Михайлович, всегда наши двери открыты… Да вот поедемте-ка сейчас к нам обедать… Вы свободны?

– Свободен-то я свободен…

– Ну, и нечего отговариваться. Только вот на минутку зайдём в магазин, – хочу жене сюрприз сделать: высмотрел землянику с Канарских островов… Какая прелесть!..

Они зашли в магазин, купили землянику, сели в поджидавший Павла Васильевича Буласова собственный экипаж, с бритым кучером в ливрее, и породистый рысак быстро помчал на Сергиевскую, мягко погромыхивая колёсами на резиновых шинах.

– Верочка, вот тебе земляника с Канарских островов, только что получена в Петербурге, а вот тебе и наш знаменитый Рубаченко… Не думай, что Борис Михайлович сам вспомнил про нас: я случайно поймал его на Невском…

Красивая брюнетка лет двадцати пяти, в дорогом домашнем платье, укоризненно взглянула на Рубаченко своими томными глазами:

– Хорошо ли забывать своих друзей, Борис Михайлович?..

– Повинную голову и меч не сечёт, Вера Николаевна… К тому же я и не забывал, а только заработался…

За обедом, который подавали два лакея во фраках, – Рубаченко всё не переставали журить за то, что он забыл старых друзей…

После обеда Павел Васильевич сейчас же уехал, – он спешил на какое-то заседание, хотя ему сильно хотелось полчасика уснуть.

Рубаченко порывался также уехать, но Павел Васильевич сказал, что он вернётся очень скоро: нужно только показаться, – и сейчас же можно удрать, и что он обидится, если Борис Михайлович не посидит у них час, до его возвращения.

– А что вы без меня остаётесь, – какие между нами этикеты, – вы наш друг… – сказал Павел Васильевич.

Рубаченко пришлось остаться.

Вера Николаевна и Рубаченко перешли из столовой в гостиную.

– Ну, рассказывайте, Борис Михайлович, как вам живётся? – спросила Вера Николаевна, усаживаясь на кресло, и указала художнику другое, возле себя.

– Вы можете курить, – заметила она взгляд гостя, брошенный на пепельницу.

Рубаченко вынул папиросу, закурил и сел на стул на почтительном расстоянии от хозяйки: дым папиросы мог её беспокоить.

– Живу себе скромненько… Работаю понемножку…

– И совсем нигде не бываете?..

– Бываю в разных товарищеских кружках… Там общие интересы… Общее дело…

– И, конечно, общие симпатии!.. – добавила Вера Николаевна.

– Да, и общие симпатии, – согласился Рубаченко.

– Мы видимся теперь случайно, Борис Михайлович, и нескоро опять увидимся… Может быть, вы и правы, что нас избегаете… Не возражайте мне пустыми светскими фразами, – сказала Вера Николаевна искренним сердечным тоном. – Я хочу воспользоваться нашей беседой, чтобы сказать вам… Видите ли… Всё чаще и чаще я вспоминаю то чудное время, как я была ещё совсем молоденькой девушкой, а вы были без средств, без имени… И любили меня… Просили моей руки.

Рубаченко усиленно пыхтел папиросою.

– Я не понимала ещё тогда, что я… любила вас… и выбрала обеспеченное положение, завидное положение жены… Павла Васильевича… И вот я наказана: я поняла, что люблю вас.

– И значит, вы согласны бы теперь получить от Павла Васильевича развод и выйти за меня замуж?

Этот прямой вопрос Веру Николаевну смутил, но она сейчас же оправилась и твёрдо ответила:

– Нет.

– Я так и думал, и потому избегал этого объяснения. Но… раз уже пришлось, – поговорим откровенно. Я вас понимаю. Постарайтесь же понять и вы меня. Увы, – я далеко не рыцарь без страха и упрёка, но я так любил вас когда-то, и так дорого мне воспоминание об этой несчастной и чистой, незагрязнённой любви, что я не променяю этого дорогого воспоминания на удовольствие быть одним из ваших любовников теперь… И не хочу скрывать: я испытываю необычайно приятное удовлетворение в том, что в силах теперь также отвернуться от вас, Вера Николаевна, как вы когда-то отвернулись от моей первой любви, – от беззаветной моей любви… А-а-а!.