Лев Тимофеев - Играем Горького

Проект был сначала поддержан московскими властями. И дело шло как по маслу: согласования, экспертизы, разрешения - все давалось с первого раза и легко. Со взятками, конечно, но вполне терпимыми. И вдруг в какой-то момент движение застопорилось. Чиновники перестали принимать взятки - не то чтобы стали требовать больше, а просто перестали брать, - и это означало, что в дело вмешались какие-то могучие конкуренты. В конце концов Протасова вызвали в мэрию и дали понять, что власти не заинтересованы в строительстве гостиницы, а хотели бы дом снести и поставить здесь коммерческий культурно-развлекательный центр: две сцены - концертная и театральная, кинотеатр, дискотека, конференц-зал - ну и все, что к этому полагается: ресторан, ночной клуб, бары и видеопрокат, подземный паркинг и т.п. Возможно, даже небольшое казино. И если Протасов готов повернуть свои усилия (и деньги) в эту сторону, ему будет оказана всяческая поддержка. И все затраты, которые он уже сделал, будут компенсированы. А потом позвонил Глина Пуго и заявил, впрочем, вполне дружески, что если Протасов будет держаться за гостиницу, то он, Глина, свои деньги из дела забирает. А если такой авторитет, как Глина, говорит, что выходит из дела, то это значит, что он-то, может быть, свои деньги и не заберет, а вот твоим капиталам уж точно кранты...

Протасов выходил из подземного перехода возле Думы, когда запищал сотовый. Звонил Глина - как ни в чем не бывало, как будто никакого разговора вчера на презентации не было. Только по делу: "Маркиз, есть предложение. В правление холдинга - ты понимаешь, по культурному центру - введи, пожалуйста, Сергея Вениаминовича Магорецкого. Он будет моим представителем. Это знаменитый режиссер. Ты увидишь, он очень полезный человек. Он сейчас у меня, а тебе позвонит в середине дня. Или ближе к вечеру..."

Говорил только Глина, Протасов молча слушал. И Глина закончил разговор и повесил трубку, даже не спросив собеседника, все ли он услышал и понял: раз собеседник молчит, значит, у него нет вопросов. Мысль о том, что собеседник может быть с ним не согласен, Глине никогда не приходила в голову. Если такое и случалось, это была проблема самого собеседника - и только его.

Магорецкий

Как и все, кто в последние десятилетия учился и работал в театральном институте, Магорецкий суеверно побаивался старушку-секретаршу (или, как теперь стали говорить, референта), многие годы бессменно сидевшую в приемной у ректора. За маленький носик с горбинкой, за черные блестящие глазки на маленьком темном личике, ну и, конечно, за то, что она вечно куталась в черную кашемировую шаль, ее давным-давно прозвали Младой Гречанкой. Что уж там произошло у нее в жизни, никто не знал, но она всегда была в трауре, который, впрочем, вызывал у студентов не столько сочувствие, сколько мистическое предощущение беды. И, действительно, было проверено многократно: если Гречанка встретит тебя в коридоре и своим низким, прокуренным голосом пригласит зайти к ректору - добра не жди. И вчера, когда при входе в институт маленькая черная тень метнулась навстречу Магорецкому и сухо, без интонаций сообщила, что ректор ждет его, он подумал, что речь наверняка пойдет о спектакле и что спектакль закроют. И оказался прав...

Скандал назревал с осени, по мере того как по Москве ширились слухи, что, вернувшись из-за границы после трех лет отсутствия, Маг ставит в студенческом театре что-то совершенно непотребное, за гранью приличия какой-то модерн из модернов. Впрочем, в учебных планах официально было заявлено вполне скромное название спектакля "Играем Горького..." и указывалось, что в основу будет положена пьеса "На дне".

Вообще-то сама идея взять для диплома именно "На дне" досталась Магорецкому в наследство вместе с курсом - от покойного Громчарова, который еще в тридцатые, совсем молодым актером, был во МХАТе введен в легендарный спектакль Станиславского на какую-то второстепенную роль (теперь уж никто не помнил, на какую). Ректор, одержимый приверженец русской театральной классики, идею горячо поддержал. И Магорецкий, принимая курс, без долгих раздумий согласился. Тем более что лет десять назад он не без успеха уже поставил "На дне" в Японии, с японскими актерами.

В молодости он читал пьесу "наоборот" - как текстовую запись великого спектакля, который не успел посмотреть на сцене, но который - мизансцена за мизансценой - знал по мемуарам и кинокадрам. Он любил этот философский диспут, который горьковские эстетизированные босяки ведут во мхатовской художественно обустроенной ночлежке (сценография Добужинского? или Сомова?). Это в русской традиции - вложить Истину в уста человека, все потерявшего, обреченного, без будущего. Перед любимым народным героем - песенным вором, бродягой, разбойником, пушкинским Пугачевым, человеком вне закона и морали ничего, кроме смерти, не маячит. "Не шуми ты, мати, зеленая дубравушка, не мешай мне, добру молодцу, думу думати"... Думать он, видите ли, будет философ на краю пустоты. Таковы и герои горьковской пьесы: они думу думают.