Лев Тимофеев - Играем Горького

- А кто такой Ляпа, который вот-вот должен прийти? - спросил Протасов, когда они вышли на лестничную площадку.

- Не знаю... Поэт. Бомж. Дервиш. Прижился тут. Все блатные песни знает.

Во дворе ждала большая черная машина - видимо, Протасов успел вызвать по телефону. Участковый милиционер, чуть наклонившись, разговаривал с водителем, но, увидев Протасова, выпрямился и отдал честь. "Он точно не выкинет нас отсюда?" - тихо спросила Телка. Она всегда робела перед милицией, да и вообще перед любым начальством, и смелость Протасова казалась ей чрезмерной, вызывающей. "Нет, не выкинет, - тихо сказал Протасов, одной рукой обняв ее и целуя на прощание. - Этот дом мой. Я его купил... Прости, я действительно должен ехать". Тыльной стороной ладони он дотронулся до ее щеки и сел в машину...

Ей вдруг жутко захотелось спать. Не заходя к ребятам, дверь у которых была все еще раскрыта, медленно, стараясь не споткнуться о валяющийся мусор и не наступить в какое-нибудь дерьмо, она стала подниматься к себе. На площадке второго этажа ее ждал бомж Ляпа. Сначала она увидела его худые ноги в стоптанных шлепанцах, найденных, должно быть, в какой-нибудь пустой квартире. Она так устала, что не сразу подняла взгляд к нелепому пестрому женскому халату с шелковыми кистями - подарку ее жалостливой квартирной хозяйки - и еще выше, к серому лицу с серыми же тусклыми, выцветшими глазами. На втором этаже была всего одна дверь в квартиру, видимо, очень большую, во весь этаж, и Ляпа теперь ее занимал. Он жестом пригласил Телку войти, но ей было не до него, и, покачав головой, она прошла мимо и стала подниматься выше...

Вчера мама в диком возбуждении прокричала по телефону, что объявился отец. Тот самый румын, румынский офицер, чему-то там учившийся в Рязани двадцать с лишним лет назад. Господи, но ей-то, Телке, какое дело до незнакомого румынского офицера, когда-то переспавшего с ее матерью? Где ему место в ее жизни? Полная глупость... Слава Богу, утром мама не позвонила... Всё, хватит... Телка неслышно прошла к себе в комнату, закрылась, быстро скинула одежду и легла в постель, натянув одеяло на голову. Сквозь сон она слышала телефонные звонки, в дверь стучали, но она уже крепко спала и не хотела просыпаться. На три часа Магорецким была назначена репетиция.

Протасов

Опять Ляпа возник. Бомж, алкаш, дервиш смердящий. Он видел его с полгода назад и даже хотел подойти, но в последний момент передумал противно стало до тошноты - и прошел мимо, сделал вид, что не узнал. "Похоже, с этим куском говна мне всю жизнь плавать в одной проруби", подумал Протасов. Ляпа, Лаврентий Павлович Семшов, тридцать шестая зона, первый отряд, в бараке, как войдешь, пятая шконка налево, а у Протасова шестая. Тогда Ляпа еще был человеком, и они были товарищами. (Не друзьями, нет. Протасов взыскательно относился к слову "друг" и полагал, что оно подразумевает большие взаимные обязательства; впрочем, настоящих друзей, как оказалось, у него никогда не было, вот разве что теперь Телка.)

В лагере Ляпа работал каменщиком, и Протасов звал его Иваном Денисовичем, имея в виду, что сам он, хоть и вкалывает не меньше (кочегаром), но остается интеллигентом, каким-нибудь там Цезарем Марковичем, который по сравнению со славным народным героем Иваном Денисовичем все-таки человек второго сорта. И Ляпа со своей виновато-смущенной улыбочкой принимал эту игру и отвечал поговорками: "Ничего, Цезарь Маркович, что ни делается, все к лучшему... В каменном мешке, а выдумка вольна. Больше воли - хуже доля. Чья воля, того и ответ ". На удивление зэкам они всегда обращались друг к другу на "вы". Впрочем, Протасов и надзирателям говорил "вы" и "будьте добры". А по утрам всем, кого встречал в бараке или обгонял на десяти метрах гравийной дорожки от барака к площадке построения, - "доброе утро". Глина Пуго, крутой лагерный авторитет, живший на зоне отдельно от всех, в благоустроенном вагончике, решил даже, что мужик косит под психа. "Доброе утро... Будьте добры... Спасибо... Ты или долбанутый, или маркиз", сказал он однажды и засмеялся своим низким, рокочущим смехом, показывая замечательно ровные белые зубы. И на Протасове тут же повисла кликуха Маркиз. Она села на него как родная и перелетела за ним на волю, и теперь некоторые знакомые не могли вспомнить его имя-отчество, но знали, что он Маркиз Протасов. Прозвище ему даже нравилось, и он часто подписывал свои статьи: П.Маркиз...

Редакционная планерка была назначена на одиннадцать, но машина уже минут пятнадцать стояла в плотной пробке на Большой Никитской при выезде к Манежу. Авария, что ли? Или важный чин - мэр, премьер, сам президент должен был проехать мимо, и милиция, освобождая дорогу, надолго, на неопределенное время перекрыла движение. Эта властная бесцеремонность оскорбляла Протасова: как-то он даже распорядился подготовить в своей главной и самой читаемой газете злой репортаж о том, как и куда опаздывают и что теряют люди, когда им приходится по часу выстаивать, пропуская правительственные кортежи. Репортаж был замечен, Протасову звонили из президентской администрации, выражали свое неудовольствие, а он включил свой телефон в общую трансляцию, чтобы все сотрудники издательства слышали, как, заикаясь и (можно было легко вообразить) краснея от злости, кричит президентский чиновник, и знали, что труды их не напрасны и материал прочитан там, куда и был адресован...