Владислав Титов - Ковыль - трава степная

Евгению показалось, что Наташа сказала это каким-то ви" новатьш, неуверенным голосом. Сказала не то, что думала, в лишь для того, чтобы скрыть свои настоящие мысли.

- Было бы хорошо, если бы она не знала о наших... ну... не совсем приятных отношениях. Кроме душевной травмы, это ничего не принесет ей. Мы должны думать о ней. Если считаем себя родителями. Оба. - Евгений говорил медленно, с расстановкой, словно опасался, что жена неправильно поймет его. - Ненавидеть она успеет научиться. Когда сама разберется, кого ненавидеть и за что. Если в детском сердце будет больше зла, чем любви, то потом ей будет не за что нас благодарить. Я так думаю.

Кудряшов потупил голову и молча шел рядом с женой. Потом закурил, жадно затянулся дымом и густой струей выпустил его из носа. Ответа не ждал. Знал, что жена, как всегда, смолчит. Начнет возражать уже потом, спустя день или два, когда он забудет об этом. Но теперь Евгений был уверен, что сумеет убедить Наташу, терпеливо найдет те слова, в которые она поверит, а поверяв, примирится.

- Знаешь.- - Ему вдруг непреодолимо захотелось рассказать ей, о чем он узнал в эту поездку о мвяжря, об отце - обо всем, что передумал за ату длинную дорогу на свою родину, в свое детство и юность. Он начал говорить. Наташа слу? шала и молчала. И только по тому, как порой она сжимала его локоть, он понимал, что рассказ затонул ее. И тогда он сам начинал волноваться, сознавая, что любит ее. Любит, как свою степь, как это небо, как саму жизнь. Но теперь не было в этой любви ущемленности и непонимания, потому что он уже твердо знал: он, Женька Кудряшов, выросший без отца и обретший его в пору возмужания, найдет дорогу к счастью. Не может не найти. Не имеет права. Он по-прежнему будет просыпаться по ночам от звонкой трели жаворонка, от тихого, звона сизых волн степного ковыля, от трубного ржанья табуна и невесть откуда залетевшего в город запаха ромашек, на не будет мучиться от этого, как прежде, а, наоборот, будет, горд тем, что все это есть на его родине и он богат этим...

Домой они вернулись поздно.

А ночью ему приснилась родная деревня. Он бежал по заснеженной степи и не мог достичь ее края. Навстречу ползла колючая поземка, слепила глаза, иглами набивалась в рот. У края неба, уткнув в звезды мохнатые, заиндевелые морды, выли волки. Кудряшов хотел крикнуть: "Уйдите!" - но раскрыл рот и почувствовал, что не может шевельнуть примерзшим языком.

Поземка голодным зверем лизала обмороженный труп степи. Язык ее был шершав и обжигающе холоден. Огромным колоколом тихо гудело небо. Потом взошла луна и поглотила все звуки.

"Принеси букет диких роз!" - простонала степь.

"Ты обязан сделать это! Она любит тебя!" - эхом откликнулось небо.

"Они же замерзли!" - хотел крикнуть Евгений, но тело свела судорога и наполнила страхом смерти.

"Я вырублю их изо льда и полью своей кровью!" - звонким голосом крикнул сн, и страх прошел.

Откуда-то явилась стая белых чибисов, и надрывный плач заполнил все пространство. Луна поднялась выше и бесстыдно глазела на мертвую наготу степи.

"Не смей!" - крикнул Кудряшов и увидел, как дрогнул снежный саван.

Рыданья чибисов затихли. Метель взвизгнула, как ушибленная сука, и заплясала бурунами по степи. У Волчьего лога снежный вихрь поднялся до неба, и тогда Евгений услышал, как стали лопаться обмороженные звезды. Треск их был оглушителен и страшен. А по степи бесновалась метель. Она ревела, стонала и с каким-то диким ожесточением бросала в лицо мерзлые клочья Наташкиного бального платья. Он отбивался от них руками, и клочья, окропленные его кровью, падали рядом, образуя розовый сугроб. Потом из него выросла голова Чайки, взлетела вверх и заржала, сотрясая небо, тревожно и жутко.

"Не надо!" - страшно крикнул Евгений и проснулся.

- Наташа! - позвал он и увидел ее голову, сползшую по подушке к нему на плечо. Евгений прикоснулся к ее волосам.

Над городом занималось утро. Из-за черных терриконов вставало огромное оранжевое солнце. Кудряшов встал, прошелся по комнате, потом открыл балкон и с хрустом в суставах потянулся. Было свежо и тихо. Он вспомнил о деревне, о письмах Наташи, потужил, что не взял их с собой, но потом подумал и решил) на следующий год они поедут вместе, все трое, и прочтут их там. Только там, под крышей своей родины. Потом вспомнил Ивана Ильича, как он подал свою, большую беспалую руку и как стыдливо отвернулся, смахнув слезы, как пошел тяжело, старчески сутулясь, весь скорбный и опустошенный. Вспомнил его судьбу, его жизнь, его чистый, открытый взгляд, и оттого, что он есть, именно такой, а не иной, он, его отец, еще не признанный им, его сыном, на душе стало тревожно и вместе с тем радостно.