Татьяна Толстая - Двое (рассказы, эссе, интервью)

Европейцы - люди жестокие и прямолинейные. Наш, по крайней мере, был именно таков. Он любил правду. Он так и говорил, нам в лицо, вслух: "Вот я ошшен богат и ем карашо. А вы нет, ха, ха, ха". Мы ему, бывало, говорили: "А нет чтобы и нас в Париж пригласить?", на что он отвечал: "Приглашу, но кормить не буду: дорого". И мы только моргали. Мы иначе были воспитаны. Мы читали Агнию Барто:

"Все ребята встали с мест:

мы едим, а он не ест.

Что мы сели по углам?

Все поделим пополам".

Мы не знаем, как распорядился Вовка-морковка доставшимися на халяву деньжатами. Пошел в лавочку и взял пуль для врагов и бинтов для товарищей? Прикупил пудик "ятей" для партийного шрифта? Взял портвешку и загудел на все пятьдесят рупчиков в кафе-шантанах Лозанны? Что он, золотой-то наш, себе напозволял? Неизвестно. Покрыто мраком. Ну, допустим, тихо проел ассигнацию, и господь с ним. Не жалко.

Но одно дело - есть, а совсем другое - "уесть". Наш француз, например, ел мало, а уесть нас любил. Попивая свой "маленький фантазия", непременно указывал: "В Париже я пью воду "Перье", и мне вкусно. А у вас этого нет, ха, ха, ха". Или: "Пойду в "Березку", куплю деликатес "морские гребешки" и съем. А вы их и не попробуете".

Уедают с целью показать превосходство, установить дистанцию. Выражения типа "что, съел?!" или "накося, выкуси", да и сам термин "уесть" ясно указывают на то, что свой высший статус можно особенно обидно продемонстрировать с помощью пищевых ритуалов. Демонстративно кушать не просто много, но другое - безошибочный прием: уедаемый вам этого не простит и не забудет. Он попомнит! Тот же Ильич, в партийном фольклоре отсылающий прочь посылочку с рабоче-крестьянскими лимонами ("детям-детям"), это понимает: отказ от посылочки - хорошая превентивная мера, мощный сигнал: уй, до чего ж я близок к народу. Сухой я корочкой питался. В фольклоре же антипартийном, в анекдоте, баба-ходок, пришедшая на аудиенцию к Ленину, завистливо смотрит, как вождь, у нее на глазах, наворачивает стопку блинов с маслом и сметаной: второй... седьмой... пятнадцатый... "Ильи-иич... дай блинок..." - канючит она, на что тот, соорудив из двух рук большой непристойный знак, покачивает им в ее сторону: "А вот тебе, баба, блинок!.."

В положении этой бабы, как я погляжу, чувствуют себя сейчас многие. В прессе не иссякают жалобы на то, что в телевизоре видать, как едят, жуют, пьют и глотают всякую всячину на презентациях бирж и альманахов. Людям обидно не то, что другой ест что-нибудь эдакое, а то, что он не забывает сообщить об этом городу и миру. Обидно не то, что "Независимая газета" в день своего юбилея поела устриц (жареная картошка в общем и целом вкуснее), а то, что устрицы в европейском культурном сознании - символ запредельной роскоши. Невозможно есть их в одиночку, задумчиво уставясь в газету; немыслимо глотать их второпях, чтобы заморить червячка на скорую руку; нет, глотатель устриц готовится к ритуалу торжественно, счет ведет на полудюжины, тщательно выбирает сорт вина, а то запорешь и без того сомнительное удовольствие. Надо также знать, на что идешь, собравшись поужинать устрицами впервые. Случись вам, проездом, в Париже, быть звану на устрицы, возьмите себя в руки. Скажите себе: "А что!.. Я могу". Думайте о Чкалове. О Папанине. Или о Евгении Онегине. Конечно, надо иметь определенную моральную отвагу, ясно представлять себе живое, ледяное, скользкое, слепое нечто, которое ты сейчас - единым духом, не зажмурившись - смело всунешь в живого и теплого себя. Это вам не водочка-селедочка, не мелкие пташечки "Перцовки". Улыбайтесь и не подавайте виду, если возникнут спазмы. И не надо выбегать из-за стола с выпученными глазами, захлопнув ладошкой рот, который ЭТО не принял. Сплюньте в салфетку. Зато какое роскошное зрелище - "...на блюде устрицы во льду"! Каждый сам себе Ахматова. Гад морских подводный и вполне предсказуемый ход привел, как известно, к драматическим последствиям для "Независимой газеты": телевизионному критику не понравилось публичное зрелище чужого чревоугодия, за что он был обвинен в непрофессионализме и отстранен от освещения зрелищ грядущих; коллеги критика возмутились и проявили солидарность с товарищем; симпатичная читателям рубрика была уничтожена. Пожар и разгром. Международное посмешище. И вполне естественно.

Босой оборвыш долго смотрит, разинув рот, в освещенные окна, за которыми нарядные дети водят хороводы вокруг рождественской елки. Кто знает, о чем он думает в этот момент? Может быть: "Эх, никогда мне так не веселиться!" А может быть: "Буду трудиться в поте лица - тоже стану водить хороводы". Но если бы нарядные дети, усевшись на подоконнике, стали нарочно чавкать, облизываться и дразниться, мальчик точно подобрал бы камень и разбил стекло вдребезги. Ибо все, конечно, хотят не только хлеба, но и зрелищ, многих зрелищ, всяких зрелищ, за исключением того единственного зрелища, когда хлеб ест другой.