Дмитрий Григорович - Переселенцы

– Что ей делается! К осени-то еще никак поприпухла…

– Это очень приятно слышать-с…

– Наташа! Наташа!.. – загнусила Анисья Петровна, – что ты там, мать моя, сидишь, как макура какая-нибудь!.. Поди сюда!..

Карякин встал, поправил волосы и, расшаркиваясь, пошел к девушке, которая показалась в дверях.

– Как вы в своем здоровье?.. давно не имел удовольствия вас видеть…

– Да-с… очень давно, – возразила Наташа, не подымая глаз. – Что вам, тетенька, угодно?..

– Что ты, мать моя, затворницей-то сидишь? И здесь место есть… Поди посиди с нами.

Через минуту Наташа снова вошла в комнату с платком, который начала обрубать, и расположилась подле тетки.

– Да что это ты сидишь как заспанная какая? Встряхнись, мать моя, встряхнись! – проговорила старуха, поглядывая своими маленькими, заплывшими глазками на племянницу и украдкою переводя их на Карякина, который старался казаться развязным.

Полные щеки девушки покрылись румянцем; но, вместо того чтоб встряхнуться, как говорила тетка, она еще ниже опустила глаза к работе.

– Да-с, я вам доложу, это ужаснейший плут, брат этого переселенца, – вымолвил Карякин, думая рассказами занять девушку и обратить на себя ее внимание. – Представьте себе, Анисья Петровна, уж на что ведь, кажется, на месте поймали, даже деньги все за пазухой нашли, все улики налицо – так нет, поверите ли, от всего отпирается! «Знать, говорит, не знаю, ведать, говорит, не ведаю; шел, говорит, мимо, на меня напали, сунули, говорит, деньги за пазуху… все, говорит, занапраслину!» Ну, тут, знаете, его маленечко того… прикрутили… Он ничего этого не испугался – никакого, то есть, действия!.. Отпирается от своей деревни, также и от родных: «Впервой, говорит, вижу, не знаю, говорит, что за люди за такие!» А сам, так сам в глаза им и смотрит!.. Они ему всю подноготную рассказывают о его жизни, а он свое рассказывает: «Такой-то губернии, говорит [123], двенадцати лет, говорит, отдан был в ученье в Москву, потом пошел с богомолками в Киев. В Киеве, говорит, поступил в ученье к бочару, прожил там двадцать лет; потом, говорит, случай такой вышел, отправился в Одесту на привольное жительство…» Вы послушали бы только, как все это он расписывал! даже судья, и тот подивился!.. «Ну, говорит, жил я в Одесте, пока не сгрустнулось по родине; отправился тогда, говорит, в Воронежскую губернию… тут, говорит, дорогой с мальчиком повстречался… взял его, примерно, с собою…» Вот, знаете, судья-то его и спрашивает: «Что ж это, говорит, за город такой Одеста?» – «Город, говорит, как все города». – «Что ж там, спрашивает, река, что ли, есть какая?» – «Обыкновенно, говорит, города нет без воды». – «Река, что ли?» – пристал опять судья. «Где нам, говорит, этим заниматься! Пробавлялся, говорит, рукомеслом своим, добывал деньги, жил хорошо, а о звании и пашпорте меня никто не спрашивал…» А сам, я вам говорю, так всем в глаза и смотрит. Хорошее, должно быть, ремесло, каким он занимался! Это, значит, как говорится: занимался практическим упражнением! – примолвил Карякин с целью рассмешить слушательниц.

Наташа действительно улыбнулась. Ободренный этим, а также вниманием Анисьи Петровны и ее восклицаниями, Карякин продолжал с большею еще против прежнего развязностью:

– Да-с, скажу вам: это человечек, уж можно сказать, что человечек! Случай только не тот был, а то бы он, пожалуй, на целый год завел материю; пожалуй, совсем бы отбился… да жаль, случай не тот был-с! С одной стороны, знаете, мальчик-то выдавал его, потом сродственники, а там письмо пришло с ихних мест… Ну, видит, знаете, кругом обступили, ступить некуда, начал поддаваться… На прошлой неделе в конце во всем признался: «так и так, говорит, мое дело!» И не то чтоб, этак, совестился, – нет, просто рассказывает, как по-писаному… Рассказал, как бежал, как украл у матери мальчика, как лошадей воровал по округе своей деревни, как купца ограбил; рассказал даже такие дела, о которых никто не знал прежде. У них, видите ли, подле деревни по соседству жила какая-то старуха, ворожбой занималась, так она, говорит, пуще всего его подольщала… Все поведал, как жил у нее, как они вместе воровали и все такое… Потом всех этих своих родных признал, жену признал, мальчика…

– Какую же это, отец, жену-то? Это вот сумасшедшую-то, что к нам шлялась? – спросила старуха.

– Точно так-с, та самая! Я совсем забыл рассказать вам о ней. Вот поглядели бы вы, Анисья Петровна, что там такое было-с, как в первый-то раз привели ее! – подхватил рассказчик, обращаясь теперь к девушке, которая время от времени подымала глаза и вообще выказывала меньше невнимания, – как только, знаете, привели ее, как только увидела это она мужа и мальчика, так замертво и покатилась – страсти даже было глядеть! насилу отлили ее водою, два раза кровь кидали… Сейчас, знаете, отнесли это ее в больницу… да нет! третьего дня, как уезжал из города, сказывали мне, горячка такая у нее сделалась, что никаким манером пережить невозможно… А уж как только, как, кабы вы только видели, как ухаживала за ней Катерина, так даже, поверите ли, всех в чувствие привела… Тот, разбойник, муж-то, стоит себе как словно не его дело, совсем не до него касающееся… а эта Катерина так вот и заливается. Мы даже все подивились, как простая этакая баба, мужичка, а какое чувствие показала – право-с! Надо думать, Анисья Петровна, они действительно, то есть вся эта семья, окроме разбойника брата, все действительно люди хорошие…