Лев Толстой - Утро помещика

- А много у тебя колодок? - спросил он, отступая к калитке.

- Что бог дал,- отвечал Дутлов, посмеиваясь,- считать не надо, батюшка: пчела не любит. Вот, ваше сиятельство, я просить вашу милость хотел,продолжал он, указывая на тоненькие колодки, стоящие у забора,- об Осипе, кормилицыном муже; хоть бы вы ему заказали: в своей деревне так дурно делать по соседству, нехорошо.

- Как дурно делать?.. Ах, однако, они кусают! - отвечал барин, уже взявшись за ручку калитки.

- Да вот, что ни год, свою пчелу на моих молодых напущает. Им бы поправляться, а чужая пчела у них вощину повытаскает да и подсекает,- говорил старик, не замечая ужимок барина.

- Хорошо, после, сейчас... - проговорил Нехлюдов и, не в силах уже более терпеть, отмахиваясь обеими руками, рысью выбежал в калитку.

- Землей потереть: оно ничего,- сказал старик, выходя на двор вслед за барином. Барин потер землею то место, где был ужален, краснея, быстро оглянулся на Карпа и Игната, которые не смотрели на него, и сердито нахмурился.

XVI

- Что я насчет ребят хотел просить, ваше сиятельство,- сказал старик, как будто, или действительно, не замечая грозного вида барина.

- Что?

- Да вот лошадками, слава те господи, мы исправны, и батрак есть, так барщина за нами не постоит.

- Так что ж?

- Коли бы милость ваша была, ребят на оброк отпустить, так Илюшка с Игнатом в извоз бы на трех тройках пошли на все лето: може, что бы и заработали.

- Куда ж они пойдут?

- Да как придется,- вмешался Илюшка, который в это время, привязав лошадей под навес, подошел к отцу. - Кадминские ребята на восьми тройках в Ромен ездили, так, говорят, прокормились да десятка по три на тройку домой привезли; а то и в Одест, говорят, кормы дешевые.

- Вот об этом-то я и хотел поговорить с тобой,- сказал барин, обращаясь к старику и желая половчее навести его на разговор о ферме. - Скажи, пожалуйста, разве выгоднее ездить в извоз, чем дома хлебопашеством заниматься?

- Когда не выгоднее, ваше сиятельство! - опять вмешался Илья, бойко встряхивая волосами,- дома-то лошадей кормить нечем.

- Ну, а сколько ты в лето выработаешь?

- Да вот с весны, на что корма дорогие были, мы в Киев с товаром ездили, в Курском опять до Москвы крупу наложили, так и сами прокормились, и лошади сыты были, да и пятнадцать рублев денег привез.

- Оно не беда заниматься честным промыслом, каким бы то ни было,- сказал барин, снова обращаясь к старику,- но мне кажетс 1000 я, что можно бы другое занятие найти; да и работа эта такая, что ездит молодой малый везде, всякий народ видит, избаловаться может,- прибавил он, повторяя слова Карпа.

- Чем же нашему брату, мужику, заниматься, как не извозом? - возразил старик с своей кроткой улыбкой. - Съездишь хорошо - и сам сыт, и лошади сыты; а что насчет баловства, так они у меня, слава ти господи, не первый год ездят, да и сам я езжал, и дурного ни от кого не видал, окроме доброго.

- Мало ли чем другим вы бы могли заняться дома: и землей и лугами...

- Как можно, ваше сиятельство! - подхватил Илюшка с одушевлением,- уж мы с этим родились, все эти порядки нам известные, способное для нас дело, самое любезное дело, ваше сиятельство, как нашему брату с рядой ездить!

- А что, ваше сиятельство, просим чести, в избу не пожалуете ли? На новоселье еще не изволили быть,- сказал старик, низко кланяясь и мигая сыну. Илюшка рысью побежал в избу, а вслед за ним, вместе с стариком, вошел и Нехлюдов.

XVII

Войдя в избу, старик еще раз поклонился, смахнул полой зипуна с лавки переднего угла и, улыбаясь, спросил:

- Чем вас просить, ваше сиятельство?

Изба была белая (с трубой), просторная, с полатями и нарами. Свежие осиновые бревна, между которыми виднелся недавно завядший мох, еще не почернели; новые лавки и полати не сгладились, и пол еще не убился. Одна молодая, худощавая, с продолговатым задумчивым лицом крестьянская женщина, жена Ильи, сидела на нарах и качала ногой зыбку, на длинном шесте привешенную к потолку. В зыбке, чуть заметно дыша и закрыв глазенки, раскинувшись, дремал грудной ребенок; другая, плотная, краснощекая баба, хозяйка Карпа, засучив выше локтя сильные, загорелые выше кисти руки, перед печью крошила лук в деревянной чашке. Рябая беременная баба, закрываясь рукавом, стояла около печи. В избе, кроме солнечного жара, было жарко от печи и сильно пахло только что испеченным хлебом. С полатей с любопытством поглядывали вниз, на барина, белокурые головки двух парнишек и девочки, забравшихся туда в ожидании обеда.

Нехлюдову было радостно видеть это довольство и вместе с тем было почему-то совестно перед бабами и детьми, которые все смотрели на него. Он, краснея, сел на лавку.