Софрон Данилов - Бьётся сердце

Десятки лент трепетали на пирамидке. Одни ещё хранили свой цвет, другие выгорели на солнце, морозы изожгли их добела. Аласов прикрепил новую, постоял, стараясь представить себе жену Левина. Тряхнул головой и пошёл назад, к народу.

Вокруг старца Авксентия стояла толпа.

— Дед Авксентий, дорообо! — сказал Аласов, пробившись в круг и пытаясь сделать его пошире, оттеснить самых напористых.

Старик на приветствие не отозвался. Чёрные губы его слабо шевелились, он что-то бормотал.

— Ты погромче ему, — подтолкнул Аласова в бок старик Лука. — Кричи что есть мочи…

— Дорообо, дед Авксен! — рявкнул Аласов так, что девочка рядом отшатнулась.

На этот раз старец заинтересовался, поднял глаза. Против ожидания, они глядели разумно.

— Здорово, здорово, сыночек, — прошамкал старец и руку протянул. — Чей ты такой?

— Алааса… Эргиса Алааса. Помнишь?

— Помню… Этих детей ты привёл?

— Сами пришли. К Лэгэнтэю на могилу.

— Вот спасибо, сыночек, вот уважил. Лэгэнтэй-голубчик обрадовался бы…

Крупная слеза покатилась по его лицу. Аласов потоптался около плачущего старца и махнул рукой Саше: пора!

Ребята выстроились перед могилой длинной шеренгой, на правом фланге рдело знамя. Стихли голоса.

— Ребята! Товарищи дорогие… — сказал Аласов и почувствовал, как перехватывает голос.

Он заговорил о судьбах, неподвластных обычному ходу времени. Одни уходят из жизни, как роса с листвы, даже следа не остаётся, будто не жили, а другие бессмертны. Память о Лэгэнтэе будет жить в Луке, в старце Авксентий, в любом из колхозников. Он будет всегда жив, Лэгэнтэй Нохсоров, пока стоит колхоз, пока течёт река, на которой он мечтал поставить плотину, пока люди не разучатся понимать простую и великую истину: мы потому сегодня радуемся солнцу, что другие пожертвовали для нас жизнью.

— И верно… он был как сама правда! — вдруг крикнул за спиной Аласова старец Авксентий. Голос его был пронзительный, — наверно, так вот камлали шаманы в старину.

Старец попытался слезть с саней, две женщины подхватили его под руки, поставили рядом с Аласовым.

— Это я, дядя твой, Лэгэнтэй, сыночек мой, слышишь? Вот я пришёл к тебе и стою здесь. Я тебя вынянчил. К тебе детишки пришли… Я спросил: «За какие грехи бог обрёк наш род на вымирание? Почему не дал тебе, Лэгэнтэй, ни семьи, ни сыновей?» А ты сказал тогда: все дети, какие вырастут в Арылахе, будут мне родные, в моём колхозе — мой род… Правда твоя, Лэгэнтэй, пришли дети, о которых ты говорил. Голубчик мой…

Старик упал перед могилой на колени и сдёрнул малахай. Аласов и дед Лука кинулись его подымать.

Саша Брагин, заранее написавший свою речь, стоял, переминаясь с ноги на ногу, глаза его за роговыми очками смотрели сурово. Он то скручивал в трубку свои листки, то снова разворачивал, наконец сунул их в карман.

— Мы не забудем сегодняшний день, — сказал он просто. — Разве забудем?

— Не забудем! — ответили ему звенящие голоса.

«Не забудем!» — отдалось эхо.

Аласов долго топтался на пороге учительского общежития. Вот чертовщина! Не знаешь, как вести себя в таком положении. Он даже стал было спускаться вниз по ступеням, но вовремя остановил себя: будь наконец мужчиной! Не хватало, чтобы кто-нибудь увидел из окна эти твои «восьмёрки». Давай так: или ты идёшь, или убирайся отсюда.

Уходить ему было нельзя, и потому Аласов, так и не придумав, как он войдёт и что скажет, потянул на себя задубевшую от мороза дверь. Спотыкаясь в темноте о какие-то ящики, прошёл в самый конец коридора, где, как ему растолковали, комната Степаниды Степановны.

Повод для визита был серьёзный — Хастаева уже несколько дней не поднималась с постели, а Сергей Аласов к болезни девушки имел самое прямое отношение.

Случилось так, что их воскресный поход едва не завершился бедой. Было уже довольно поздно, когда лыжники повернули назад. Впереди засветились вечерние огоньки деревни. Аласов остановился у озера, поджидая отставших. Где-то сзади остался дед Лука с лошадью — свернул прихватить по пути копёшку сена для своей коровы. Сначала подошла Майя, угрюмая, неразговорчивая. Потом из-за увала показалась Степанида Хастаева в сопровождении многотерпеливого Евсея Филипповича. Сектяев, несмотря ни на что, до конца выполнял распоряжение командира — опекал Хастаеву.

От утренней лихости Стёпы не осталось и следа — она раскисла, ковыляла на лыжах кое-как. Да и Сектяев тоже не излучал оптимизма. Они переругивались.