Иван Беляев - Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева

Врангель сам вскочил на коня и повел находившиеся в резерве сотни в атаку на шедшую к переправе кавалерию.

– Ваше превосходительство! Разрешите и мне идти с генералом! – раздался позади меня голос нашего «мичмана». – Ради Бога!

Панафидин радостно «поплыл» на своей «У-29», как прозвали его лошадку, у которой морда и хвост возвышались на одном уровне.

Мы с Романовским находились на одном длинном штабеле сена: не обращая внимания на град пуль, он осыпал противника метким огнем.

– Спускайтесь вниз, – сказал он мне, – не стоит умирать нам обоим сразу!

– Надо браться на задки, – отвечал я ему. – Врангеля нет, я пойду к Науменке.

Получив разрешение, я снова полез на штабель. Навстречу мне спускали Романовского с окровавленной головой… Приказав его заместителю дать две очереди беглого огня, я распорядился отводить орудия на Чамлык.

Пули сыпались со всех сторон. Две орудийные лошади опрокинулись, слышно было, как пули стучали об их кости, о металлические части передков. Прислуга работала с невероятной быстротою… Когда они вышли из-под огня, ко мне подошел Панафидин.

– Ну как?

Атака не удалась. Сперва корниловцы пошли хорошо, Врангель скакал впереди. Потом они перешли в рысь… Врангель тоже пошел в рысь… Они перешли в шаг и повернули назад. Врангель остановился, взглянул на уходивших, махнул рукой и поехал за ними…

Перебравшись через Чамлык, Врангель рассыпал спешенных казаков для обороны переправы, а меня послал за конными, группами и поодиночке уходившими в тыл. Возвращаясь, я увидел Романовского, которого везли на лазаретной линейке две сестры. На кургане, на котором находился генерал, сосредоточилось все – и командный персонал, и ординарцы с лошадьми, и сестры с ранеными. Последние держали себя поразительно, перевязывая раненых под орудийным и ружейным огнем.

Когда все пришло в порядок и неприятельский огонь затих, мы с Врангелем отъехали немного в сторону и слезли с лошадей. Он написал записку Дроздовскому и послал ее с конным вестовым.

– Сообщаю ему, что атака снова в два часа, – объяснил он мне. – И прошу его поддержать.

Я не мог понять его упорства. Все мы измотались до отказа. Зной и убийственная жажда после почти бессонной ночи делали нас бессильными. Язык пересох, руки посинели. Ординарец принес мне немного грязной воды из соседней канавы.

– Что вы делаете? – напал на меня Врангель. – Ведь вы схватите тиф!

К счастью, в час дня пришел ответ от Дроздовского: он не может нас поддержать. Его части потерпели жестокие потери…

В сумерки мы стали отходить на исходные позиции. Врангель был расстроен.

– Я ходил в атаку со всеми полками по очереди, – говорил он с досадой. – Все они оказались несравненно ниже нашей кавалерии. Но я все еще верил в Корниловский полк… Сейчас и они не пошли за мною!

Врангель не совсем был прав в своей оценке. Ни он не понимал – или, вернее, не хотел понять казаков, – ни они его. Каждое оружие годится для присущего ему употребления. Казаки не пошли бы за ним в лоб на батарею, как его эскадрон под Каушеном. После двух-трех подобных атак кавалерийский полк уже сходит со сцены, а казаки привыкли воевать без смены, долгие годы.

Нельзя требовать одинаковой стойкости от казака, кавалериста и пехотинца. Осетинцы давали прекрасные пластунские батальоны, но другие горцы годятся лишь в конном строю. Черкесы, неудержимые в атаке, устойчивы еще менее других под артиллерийским огнем. Со всем этим приходится считаться.

Одно время в моем конвое было 12 черкесов. Как-то раз, когда я бросился выручать два орудия, попавшие в перепалку, они исчезли, как дым…

– Что теперь поделывают мои конвойцы? – не без иронии спросил я, вернувшись.

– Хвалят Магомета, – отвечали мне. Магомет был единственный (за отсутствием Беслана), который не бросил меня. Каждый хорош на своем месте. Нет универсального инструмента!

С течением времени и Врангель и казаки уже вполне применились друг к другу.

На другое утро Врангель взял меня с собою к Дроздовскому, которого он считал виновником своей неудачи. По дороге, со свойственной ему пылкостью, он осыпал его упреками. Дроздовского мы застали в полной прострации. Измученный душевно и физически, он лежал перед своей палаткой; рядом сидел начальник его штаба, полковник Чайковский, а вдали, на коне, красовался наш старый знакомый «князь Мурат» со взводом конвойцев.

Но у Врангеля, как говорил он мне потом, не хватило духу упрекать своего партнера. Вся приготовленная им филиппика мгновенно испарилась из его головы и превратилась в сердечный разговор. Оба с сокрушением подводили итоги… Торговали, веселились – сторговались, прослезились…