Ирина Гуро - Песочные часы

С Генрихом я виделся после своего возвращения только однажды. Мне показалось, что он как-то помолодел, распрямился.

Я знал, что он потерял близкого друга: его имя значилось первым в новом списке казненных, и все же у Генриха был счастливый вид, когда он сказал: «Вальтер, мы сейчас на самой высокой волне. Пусть мы не океан, Вальтер, даже не море… Но наша река течет в океан».

Генрих вызвал меня условным телефонным звонком.

Мы встретились на Потсдамерплац в час, когда там была в разгаре святочная толчея. Нам удалось занять столик в битком набитом дешевом кафе только благодаря тому, что старший кельнер считал Генриха в его роскошной шубе «деятелем» и называл его «уважаемый партайгеноссе профессор».

— Сегодня я тебя обрадую, мой мальчик, — сказал Генрих.

— Вы меня всегда радуете.

— Спасибо, — ответил он серьезно, — но это радость особая: я получил привет от твоего отца.

Все закачалось у меня перед глазами, я не мог спросить… Конечно, я понимал, что где-то на больших путях есть связь. Но мог ли я рассчитывать на то, что в ней найдется возможность лично для меня…

— Твой отец на фронте. Кете — в столице, — он не произнес слова «в Москве». — Они знают о тебе все.

У меня не было слов, чтобы поблагодарить его.

Пережитые годы прошли передо мной как пора больших трудов. Да, именно как труд воспринимал я теперь эпопею Вальтера Занга. Не мытарства, не приключения, не героическое нечто. Просто труд. Скромный труд солдата невидимого фронта. И я заслужил свой отдых: этот привет с той стороны…

Домой, на Линденвег, я полетел как на крыльях, чтобы в одиночестве освоить свое богатство.

Уже с улицы, порядком порушенной недавним налетом, я увидел, что в «гостиной» опущена маскировочная штора: фрау Муймер вернулась из очередного филантропического рейда.

В квартире царил первозданный хаос. Среди него сидела совершенно изнеможенная Альбертина. Вдруг стали отчетливо видны все ее давно прошедшие и несчастливые годы. А блеск последних лет, триумфальных ее лет — его словно и не было.

Была заброшенная, одинокая старуха, обманутая так горько и непоправимо, как не была обманута ни одна женщина в мире: ни мужем, ни возлюбленным, ни сыном, ни хозяином. Потому что фюрер был для нее всем этим вместе.

Что-то шевельнулось во мне. И я понял, что просто-напросто жалею ее. Это была безумная мысль: подать ей какую-то новую надежду, открыть хоть крошечный просвет. Но разве не бывало, что под конец жизни человек обретает новую веру? А она ведь — волевая, сильная натура. Я готов был уважать ее.

— Фрау Альбертина, я хочу поговорить с вами.

— Пожалуйста, мой мальчик, — она смотрела на меня своими чуть выцветшими глазами, которые видели так много: даже «железного кирасира» [12] Канцлер Бисмарк носил мундир кирасирского полка. , даже мюнхенских путчистов.

И сейчас я готовился нанести ей последний удар. Но во спасение же, во спасение!

— Фрау Альбертина, вы сами видите, вот-вот наступит конец.

— Чему конец, Вальтер? — спросила она устало.

— Третьему рейху со всей его начинкой! — гаркнул я, чего уж мне было стесняться!

Альбертина опустила голову, долго думала. Потом ответила глухо:

— Что ж, тогда наступит конец моей долгой жизни, я не горюю о ней. И твоей — молодой. И о ней я скорблю.

— Как? И моей? — вырвалось у меня.

— Да, Вальтер, да, — она выпрямилась, и львиный зев обнаружился яснее, потому что она повернулась в профиль, — да, Вальтер! Ведь фюрер не переживет гибели Германии. А разве ты хочешь пережить фюрера?

Я остолбенел. И вдруг со мной что-то случилось. Наверное, сдали нервы. И, уже не владея собой, я захохотал. Я так хохотал, что слезы полились у меня из глаз… И никак не мог остановиться.

Не мог остановиться потому, что видел, как Альбертина дрожащими руками наливает из графина воду в стакан: она решила, что у меня истерика.

На рассвете — в это время обычно уже кончалась ночная «утюжка» и еще не начиналась дневная — я провожал Альбертину. Она уезжала в свой Дом, в городок Пельтов, на освободившееся место «наконец умершей» фрау Гутенкропер.

Я внес в вагон чемоданы и выслушал длинную и довольно толковую инструкцию, как себя вести при всяких могущих возникнуть обстоятельствах. Среди них предусматривалось даже вторжение «этих авантюристов-американцев», неизвестно зачем открытых сравнительно недавно опрометчивым Колумбом. Не было только одной возможности: победы русских.

Обняв меня, Альбертина прошептала мне в самое ухо: «Если бог возьмет меня к себе, обещай прийти ко мне на могилу». — «Живите долго…» — ответил я вполне искренне: мне представлялось, что в Доме фрау Муймер начисто утратит свою искрометность.