Алексей Азаров - Дело государственной важности

Примерно в 20.45 Гитлер во главе ударной группы ворвался в зал, где Кар, стоя на трибуне, излагал свою программу. В руке у Гитлера был пистолет, он производил впечатление одержимого, рука тряслась. Навстречу ему, преграждая путь к трибуне, поднялся полицейский майор. Гитлер вскинул пистолет.

— Руки вверх!

Другой полицейский, вынырнувший откуда-то сбоку, перехватил руку фюрера и вывернул ее. Гитлер вскрикнул; полицейский потянулся к его воротнику, собираясь за шиворот вытащить из зала; Кар, взирая на это с трибуны, растерянно крикнул: «Отпустите его, болван!»

Взъерошенный, с нелепо торчащим воротником сюртука, едва не оторванным дюжим шупо, Гитлер вскочил на возвышение, оттолкнул Кара. Резким фальцетом перекрыл шум:

— Национальная революция началась! В зале находятся шестьсот человек, вооруженных с ног до головы. Никому не позволяется покидать зал. Если сию минуту не наступит тишина, я велю поставить на хорах пулемет. Казармы рейхсвера и полиции заняты нами, рейхсвер и полиция уже идут сюда под знаменем свастики.

В панике, охватившей зал, никто не заметил оговорки, разоблачавшей грубую ложь: если казармы захвачены, то, значит, рейхсвер — против; тогда каким же образом он мог идти сюда «под знаменем свастики»?

Выпалив все это, Гитлер повернулся к Кару, фон Лоссову и Зейсеру: «Вы арестованы».

Конвой из штурмовиков окружил трех властителей Баварии и вывел вон.

Придвинувшись к краю помоста, Гитлер прокричал в зал, что национал-социалистское восстание победоносно началось; баварское и имперское правительства низложены, а новые правительства формируются сейчас здесь, за стеной — в комнате кельнеров. Свое сообщение он завершил словами, вполне соответствовавшими «величию» момента: «А в общем вы можете быть довольны, ведь у вас есть здесь пиво!»

— Он так и сказал? — брови. Веселы поползли вверх.

— Цитирую с точностью до буквы.

— Ну, а эпилог?

— Наци сколотили кабинет министров — в комнате кельнеров. Раздали портфели. Потом поехали к Рупрехту; арестовали начальника его канцелярии и министра-президента. Затем дежурный по рейхсверу доложил коменданту Мюнхена генерал-лейтенанту фон Даннеру, что в «Бюргерброе» беспорядки; тот быстро выяснил, что произошло, в сердцах назвал фон Лоссова бабой и вывел рейхсвер на улицы. В полном боевом порядке. И «национал-социалистская революция» кончилась.

Слушая Фрешнера, Эльзе с интересом наблюдала за Веселы: у него было подвижное лицо, быстро менявшее выражение. Что-то в этом лице казалось Эльзе знакомым, хотя она готова была поручиться чем угодно, что видит Веселы впервые. Лишь когда он плавно, в саркастическом изломе поднял брови, Эльзе поняла наконец, кого он ей напоминал. Бруно Зингера, секретаря комитета КПГ, старого друга покойного отца и ее первого наставника. В последний раз они виделись сразу же после выборов тридцать второго; Бруно позвонил ей и пригласил, но не к себе, а в квартиру, хозяйкой которой была пожилая женщина, судя по черному платью, вдова. Она всего два или три раза показалась Эльзе на глаза — тихонько принесла кофе, потом собрала пустую посуду…

В квартире вдовы Эльзе пробыла немногим более часа, но этого времени хватило для серьезного разговора, оно оказалось уплотненным до предела, как бы спрессованным. «Так сложилось, — сказал Зингер, — что последние три года ты почти не участвовала в делах партии и своей молодежной ячейки. Повторяю: так сложилось, — и в этом нет твоей вины. Мы считали, что тебе следует набраться редакционного опыта, чтобы в будущем применить его для наших изданий». Это было предисловие, и Зингер потратил на него меньше минуты. Еще полчаса ушло у него на то, чтобы объяснить Эльзе, почему комитет считает, что ей необходимо немедленно и полностью устраниться от всего, что имеет отношение к КПГ, и — главное! — добиться полного доверия нацистов. «Твое дело, — сказал Зингер, — быть неотличимой среди них… и ждать. Не думай, что это легко. Особенно — ждать». Он дал ей пароль. Объяснил: в нужное время к ней придут, скажут, что надо делать, и Эльзе поняла — партия готовится к подполью. Поняла и другое: это не на месяцы…

К концу разговора молчаливая вдова вновь возникла на миг, провела в комнату Курта Вольфганга, функционера, прикрепленного к молодежной организации. Зингер пожал Курту руку, сказал: «Теперь я ухожу. Товарищ Вольфганг расскажет тебе все о технической стороне».

Зингер и Вольфганг… Одного из них, Зингера, Эльзе больше не довелось увидеть; Вольфганг же иногда звонил, назначал встречи — каждый раз в новом месте. От него она узнала, что Зингер арестован и погиб, забит насмерть в подвалах «Коричневого дома». Эльзе молча заплакала; Вольфганг дал ей успокоиться, сказал: «Это жестоко — то, что я скажу, но и не сказать нельзя: плакать нам с тобой разрешается только про себя, без слез… Самообладание и тысячу раз самообладание». Он был большой, сильный, и Эльзе чувствовала эту силу и черпала в ней свою.