Станойка Копривица-Ковачевич - Поймать лисицу

Как-то мать взяла его с собой на посиделки. Женщины перематывали шерсть. Все было красиво и интересно — яркое разноцветье шерстяных нитей, бесконечные разговоры вперемешку со смехом. И среди всей этой пестроты и разноголосицы выделялся неповторимый смех матери — щедрый, свободный, заразительный. Только в тот раз она так смеялась. Раде вспоминается, как изумленно поглядел он на мать. Будто хотел сказать: «Мама, как ты смеешься!»

Он не сказал этого, а она, все еще смеющаяся, сияющая, обернулась к сыну. И что же? Или ему показалось? Он увидел, как по ее лицу пробежала тень. Мать словно спохватилась и, продолжая улыбаться, ласково погладила малыша по голове, как бы говоря: «Не бойся, сынок. Это шутка. Я тебя никогда не брошу. Никогда, ни за что на свете».

На самом деле она ничего не сказала, а он ничего не спросил, но в памяти навсегда остался прекрасный смех матери. Воспоминание о нем навевало грусть, потому что больше Раде никогда его не слышал. Этот смех словно вырвался из глубины души — и угас, как угасло ее желание вновь полюбить кого-то, быть любимой, жить!

Это самоотречение тяжелым камнем легло на его душу. Всего лишь доля секунды, мгновение — но мать знала, чувствовала, что он уловил легкую тень, пробежавшую тогда по ее лицу. И ничто уж не сотрет этого воспоминания.

«Как жестоки сыновья, — должно быть, думала мать. — Как они жестоки в своем желании удержать мать возле себя. Чтобы, кроме них, она ни на кого не смотрела. Чтобы ни о ком, кроме них, не думала. И ты такой же, я вижу это по твоим глазам. Да, и ты, малыш, такой же», — говорил ее взгляд.

«Нет, я не такой», — хотелось сказать Раде. Он готов был кричать, что он не такой. Лишь бы еще раз услышать ее звонкий смех. Но, увы, больше она так не засмеется. Особенно теперь, после смерти Райко. Не будет этого никогда!

Раде почти не помнит отца. Какие-то смутные обрывки воспоминаний, скорее плод его фантазии. Но одна картина все-таки ясно стоит перед глазами.

Это было зимним вечером, незадолго до войны. Тишина. Они устроились возле печи, в которой потрескивают поленья. С одной стороны Райко, сидя на трехногой табуретке, строгает какую-то деревяшку. Напротив — мать, она чинит одежду. А между ними — отец и Йоле. Они сидят тихо, неотрывно глядя на огонь.

Раде смотрит на мать, на ее руки, занятые работой. Держа на коленях старые отцовские штаны, она пришивает к ним большую заплату, думая о чем-то своем. А он не отрываясь глядит на нее, на ее лицо и опять на руки. Взгляд его надолго задерживается на огромных отцовских штанах и огромной заплате. Потом Раде взглядывает на Райко. И этот неожиданный взгляд, скользнувший снизу вверх, с огромной заплаты на отцовских штанах на старшего брата, о котором говорили, что он больше всех сыновей похож на отца, вдруг создает впечатление, что и отец здесь, что он его тоже видит. Отец не умер, вот он, настоящий, живой, сидит среди них. Раде всматривается в его лицо, охваченный глубоким волнением. Широко раскрытыми глазами, не мигая, смотрит он на эту картину, боясь пошевелиться, чтобы она не исчезла. До боли в глазах терпит мальчик, стараясь не моргнуть, и это ему удается. Глаза начинают слезиться, но он напрягается, и изображение сохраняет четкость. Потом оно мутнеет и наконец рассеивается.

И все-таки это лишь фантазия. Отца не было. У огня сидели только они трое и мать, пришивающая заплату.

Ну что им надо? Оставили бы ее в покое, а то ведь и она может показать характер…

Ох, как они надоели, как противны все их повадки! Важничают, задаются… Сидят, широко расставив ноги. Боже, как Лена завидовала Влайко или Йоле, что они могут вот так сидеть. И вообще могут все, что хотят, — задирать ноги, лазать по деревьям, садиться верхом на забор, справлять малую нужду, прислонившись к плетню. Они могут делать все, что взбредет в голову, не задумываясь, хорошо это или плохо. И ползают на животе, и валяются… Не то что она. Только влезет на забор или на дерево, только усядется поудобнее, а мать тут как тут:

— Как ты сидишь, Лена?

— Прекрасно, — пробурчит она, сдерживая раздражение.

— Ничего прекрасного не вижу, — отвечает мать, и начинаются наставления: как девочка должна сидеть, следить за собой, а уж по деревьям лазать вообще не надо.

— Ты ведь девочка!..

А ей наплевать, что и как должны делать девочки. Она все равно будет лазать на деревья и сидеть, как ей нравится. В конце концов, если можно мальчишкам, почему нельзя ей? Чем они лучше?