Юрий Корольков - В катакомбах Одессы

— Знаете, ребята, ведь Дора Любарская мне тетка, родная сестра отца…

— Чего же ты сразу не сказал? — спросил Хорошенко.

— Не знаю… Подумали бы — хвалится… Ведь нам до них, как до неба… Помните, как она просила поклониться солнцу, цветам. Потому что у нее на душе светло было… А у меня…

— Опять за свое! — сердито проворчал Яков.

Гриша Любарский мучился до тех пор, пока случайно не встретился с Бойко-Федоровичем. Это произошло в коридоре, когда Любарского вели на допрос. Старик, как его звали ребята, шел навстречу Грише в сопровождении румынского солдата. Все произошло в мгновение ока. Гриша рванулся к ненавистному человеку, пытаясь дотянуться руками до его лица. Федорович откинул голову, и пальцы с яростью скользнули по горлу, по твердому, выступающему вперед кадыку. В исступлении Гриша рвал на предателе одежду, царапал, кусал ему руки.

— Подлюга!.. Сволочь!.. Вот тебе за всех нас, подлюга!.. — бессвязно кричал он.

Любарского с трудом оторвали и поволокли в карцер. А предатель платком вытирал кровь, выступившую на исцарапанных руках, шее, и растерянно повторял:

— Вот звереныш… Вот звереныш… Смотри ты, какой дьяволенок!..

После этого случая Гриша Любарский сделался спокойнее.

Их судили в мае 1942 года на Канатной.

Председатель военно-полевого суда поочередно называл фамилии подсудимых. Он уже собрался предоставить слово военному прокурору, когда Бадаев поднялся со своего места.

— Господин председатель, — начал он, не дожидаясь, когда ему разрешат говорить, — вы не назвали фамилии еще одного подсудимого, — я говорю о Бойко-Федоровиче, моем помощнике и командире городского партизанского отряда. Я передаю ходатайство моих товарищей — Бойко-Федорович должен быть на скамье подсудимых. Соблаговолите учесть нашу просьбу…

Бадаев говорил сдержанно, тихо, но каждое его слово четко звучало в тишине пустого зала. Даже секретарь перестал шелестеть бумагами. Прокурор свирепо взглянул на Бадаева, вскочил со стула, но председатель жестом остановил его, наклонился к судьям, и они начали шепотом совещаться. Бадаев стоял, заложив руки за спину, чернобородый, широкоплечий, ненадломленный, несогнутый. Судья объявил — заседание отменяется.

Через три дня их привели снова, перечислили всех подсудимых, в том числе Федоровича, но секретарь зачитал справку тюремной администрации: Бойко-Федорович бежал из сигуранцы, а потому не может быть доставлен в зал судебного заседания. Сигуранца спасала предателя…

Суд длился не больше получаса — ровно столько, чтобы прочитать обвинение. Председатель сказал, что приговор он сообщит завтра в тюрьме, и закрыл заседание.

Приговор объявили на тюремном дворе, куда согнали заключенных из всех камер. Осужденные стояли отдельной группой.

— Смертная казнь… Смертная казнь… Смертная казнь… — читал судья, перечисляя фамилии. Он стоял на табурете и возвышался над головами толпившихся узников.

— Мы другого не ждали! — громко воскликнули Шестакова. К ней бросился надзиратель. Ее загородил Яша Гордиенко, кто-то еще.

Председатель суда опустил руку, державшую приговор, и официальным тоном сказал:

— Все осужденные имеют право подать ходатайство о помиловании на имя его величества короля Румынии Михая. Прошу заявить о вашем желании.

И снова вперед выступил Молодцов.

— Мы на своей земле! — гневно бросил он. — На своей земле мы у врагов пощады не просим!

— Мы на своей земле! — будто эхо ответили другие.

Судья раздраженно закусил губу, поспешно сошел с табурета и покинул тюремный двор.

Как только Асхат Францевна Янке, недавний врач партизанского отряда, выбралась из катакомб и вернулась в уютненькую, чистенькую, будто вылизанную квартирку своих родителей, как только брезгливо сбросила пропахшую смрадной гнилью одежду и, вымывшись, облачилась в пышный розовый пеньюар, она облегченно вздохнула и воскликнула:

— Боже мой, теперь это все в прошлом!

Но прошлого еще не было. Были катакомбы, в катакомбах люди, с которыми она прожила долгие месяцы, а среди них человек, которого Асхат задалась спасти любой ценой.

В городе Асхат Францевна немедленно развила кипучую деятельность. Уже на другое утро она сидела у своего дальнего родственника Вольке, который при новой власти, оказывается, стал каким-то начальством. Работал он в «Фольксдейче-миттельштелле» — обществе заграничных немцев, в учреждении с длинным-предлинным названием в двадцать четыре буквы. Асхат не стала таиться, рассказала все про катакомбы, про мужа, просила совета, помощи.