Иван Багмут - Записки солдата

— Жизнь каждый день ставит новые вопросы, и никогда нет полной ясности, юноша… — прервал молчание доктор, но Ивасю в эту минуту было ясно все, и он не возражал только из вежливости…

Отец начал уже вставать, счастливо миновал кризис у матери и брата. Очень радовали Ивася, заставляли жадно ждать каждого нового дня слухи о приближении Красной Армии и несмолкаемая канонада под Екатеринославом, доказывавшая, что в деникинском тылу не все в порядке. Скоро зазвучали разрывы и на севере, и надежда превратилась в уверенность.

Придут наши! Скоро!

Но радостный день вступления красных в Мамаевку не сохранился в памяти Ивася. За неделю до прихода Красной Армии его самого свалил сыпной тиф.

Как сквозь тяжелую мглу он видел лицо Хомы, еще каких-то военных. Промелькнуло лицо рыжего фельдшера, потом знакомого доктора, которого он возил к отцу. И, как всегда, скорбное лицо матери.

Отец приставал с едой.

— Выпей! — просил он, держа в руке стакан молока. — Съешь! — и подкладывал ломтик курятины.

Это повторялось по нескольку раз в день, и всякий раз Ивась стонал:

— Не хочу… Не могу…

Юхим Мусиевич не сдавался, а Ивась в знак протеста закрывал глаза.

Как-то, когда отец особенно настойчиво предлагал выпить молоко, Ивась не утерпел и плюнул в стакан, поднесенный к губам.

— Дурак! — вскипел Юхим Мусиевич, а Ивась, быть может впервые за время болезни, улыбнулся.

Но через минуту отец снова явился со стаканом молока, и сын, чувствуя за собой вину, принужден был выпить.

Две недели все плыло перед ним как в тумане, а на четырнадцатый день приснился сон, яркий и страшный. За ним гнались, а он бежал, сознавая, что вот сейчас его схватят, и все будет кончено. Ему хотелось крикнуть, позвать на помощь, но он не мог издать ни звука и вдруг с ужасом почувствовал, что ноги не двигаются и сейчас его поймают. А это — конец!

Вероятно, он тяжело дышал, а может быть, метался и кричал во сне, потому что, когда он открыл глаза, у кровати стояли все родные, и в глазах у них он прочитал страх.

— Не поймали! — проговорил он тихо и уснул.

Проснулся он на следующее утро и впервые за две недели ясно увидел окружающее.

Через день он уже решил встать. Мать принесла ему валенки. Он попытался обуться, но валенки оказались малы. Ивась тужился, всовывая ногу, но так и не смог натянуть обувь. Обессилев, он снова лег, а когда через час попробовал встать вторично, почувствовал, что правая нога болит, и увидел, что она распухла.

Фельдшер, привезенный отцом, установил тромбоз вены и приказал лежать не двигаясь.

— Надолго это? — поинтересовался Ивась.

— На всю жизнь…

— Как? Лежать всю жизнь?! — испуганно вскрикнул Ивась.

— Лежать месяца два, а там будет видно… Да вы молодой, поправитесь…

Доктор подтвердил диагноз, прописал массаж, тугую повязку и тоже предупредил, что без разрешения врача вставать нельзя.

Для Ивася потянулись скучные недели. Он перечитал полное собрание сочинений Льва Толстого, в том числе и философские произведения. Прочитал несколько романов Октава Мирбо, Стриндберга, Достоевского, оказавшихся на книжной полке. Закончил штудировать учебник психологии и нашел сборник философских статей Страхова. Читая его, Ивась сперва подыскивал доводы, опровергающие положения философа-идеалиста, но чем дальше, тем больше терял аргументацию. Страхов доказывал, что бог есть, и видел его в образе высшей силы, которая дала первый толчок развитию всего сущего, — словом, создала мир.

Собственно, признание того, что бог есть, еще не разрушало системы взглядов, которую выработал Карабутенко: бог дал первый толчок — пусть так, дальше все развивалось по своим законам. Но порой возникало сомнение: а что, если бог, эта высшая сила, после первого толчка производит еще какие-нибудь толчки? Что, если она как-нибудь влияет и на историю народов, а то и на отдельных людей?

«Черт знает что мерещится», — сердился на себя Ивась, отгоняя эти сомнения, но они снова и снова преследовали его. Вот Лев Толстой в «Войне и мире» пишет, что, когда хозяин выкармливает барана, чтобы его зарезать, овцы, быть может, думают, что барана взяли для какой-нибудь высшей миссии. А что, если так и в человеческом обществе: великие исторические личности — только бараны, которых высшая сила специально откармливает с совершенно иной целью, чем думают люди?

Обдумывая прочитанное, Ивась вспомнил Игнатия Лойолу — этот рыцарь, лежа раненый в лазарете, думал о боге и так укрепился в вере, что основал орден иезуитов. Уж не то же ли происходит и с ним, с Ивасем? Это его рассмешило и заставило снова и снова проанализировать свои мысли.