Иван Багмут - Записки солдата

Через стекло было видно чешую карпа, только в увеличенном виде. Лаборантка, заметив, что я с большим интересом смотрю в лупу, объяснила:

— Мы с помощью чешуи определяем возраст карпа… Смотри, на чешуйке как будто нарисованы колечки, то широкие, то узкие. Ежегодно на каждой чешуйке откладывается две пары таких колечек: осенью и зимой — узенькие, а весной и летом — широкие. Сколько лет было карпу, чью чешуйку ты сейчас видишь?

— Три, — ответил я, подсчитав кольца. Но я не выговаривал звук «р», и она не поняла меня.

— Нет, три.

Тут я вспомнил, что она принимала подарки от Пуголовицы, что вообще вела себя беспринципно, и у меня проснулась к ней острая неприязнь. Я молниеносно спрыгнул с ее колен и сел возле Серенького.

— Иди, иди на руки, глупенький! — проговорила она нежно и дернула бровями.

— Нет! Нет! Нет! — категорически отказался я и выбежал во двор.

Мы немного погуляли с Сереньким, разговаривая о литературе. Его интересовала психология творчества писателя, и я, побывавший в литературных кругах, насколько мог — удовлетворил его любознательность.

— А что надо писателю, чтобы создать хорошее произведение? — спросил он меня.

— Надо прежде всего правильно видеть жизнь. А чтобы правильно видеть жизнь, надо много думать.

Серенький вытаращил глаза, пораженный глубиной идеи.

— Вы гениальны! — воскликнул он.

— Это не мои слова. Это сказал Мопассан. Вообще все, что касается теории и психологии творчества, сказано до нас. К сожалению, некогда выделить эти перлы человеческой мысли из пустопорожней болтовни литературных поденщиков. Возьми хотя бы высказывания Александра Пушкина. Это же глубина…

Я не докончил, потому что в это мгновение уборщица, выметавшая из конторы сор, без всякого повода ударила меня метлой по спине. Возмущенный, я отскочил, бросив ей презрительно:

— Хулиганка!

— Вы заговорили о Пушкине… — сказал Серенький, который снова стал самим собой, позабыв, что он детектив Грей.

Но поступок уборщицы напомнил мне, что не все люди хорошие, что есть Пуголовицы и Ракши, с которыми надо бороться.

— Нет, — вздохнул я. — О Пушкине поговорим после, а сейчас я пойду доканчивать план «Взрыв», а то завтра будет поздно. Тем более что пора обедать.

В сенях меня встретил приятный аромат борща, к которому примешивался чужеродный, не кухонный запах. «Нафталин», — припомнил я и, не придавая значения появлению этого аромата, бросился на кухню, где в блюдечке уже лежали рыбьи потроха и остывшая капуста из борща. Утолив голод, я вошел в столовую и получил кусок мяса.

Когда Костя с женой после обеда ушли на работу, я полез под кровать и… окаменел. Валенок на месте не было. Я бросился под детскую кровать, под буфет, под шкаф, на кухню, в кладовку. Тщетно. Валенки пропали вместе с моей работой, на которую я потратил больше времени, сил и терпения, чем на поимку тысячи мышей!

Духовно опустошенный, я распростерся посреди комнаты.

Где искать валенки? Я старался дышать спокойно, чтобы вернуть себе равновесие и обдумать положение.

Втянув носом воздух, я снова обратил внимание на запах нафталина и тут понял все.

Конец апреля. Все шерстяные вещи засыпают нафталином, зашивают в мешки и прячут на зиму. Валенки войлочные, войлок из шерсти.

Я встал и проследил, откуда идет запах нафталина. Сердце у меня упало. Пахло от большого деревянного крестьянского сундука, запертого на огромный висячий замок. Пока я разговаривал с Сереньким о психологии творчества, Костя с женой спрятали валенки с моей рукописью в сундук. План «Взрыв» погиб. Завтра Пуголовица условится с Ракшей, и, может быть уже ночью они украдут лучших карпов.

Я сел и спокойно проанализировал положение. Способов добыть письмо из сундука не было. Только случай мог помочь, но надеяться на случай я не имел права.

Меня охватило такое отчаяние, что я не спал всю ночь, но так ничего и не придумал. Единственный выход — ехать на пруды и выследить воров.

И вот мы с Сереньким отправились на объекты.

Как раз началось вылавливание мальков карпа из нерестовых прудов. Я смотрел, как спускали воду, и когда мальки оставались в маленькой канавке, их вылавливали сачком из тонюсенькой материи, которую называли газом. Мальков считали стаканами. Мне интересно было узнать, какое потомство дает одна самка.

Сто тысяч штук! Чудесно!

Серенький дернул меня за ухо:

— Скоро двенадцать!

Я нервно бил себя хвостом по бокам, часто облизывался, тяжело дышал.