Геннадий Сазонов - Марьинские клещи (сборник)

Внизу на берегу виднелся утоптанный пятачок — любимое место деревенской молодёжи. Уже давно никто тут не собирался. Клава, улыбнувшись, вдруг вспомнила, как однажды она увязалась на пятачок за старшим братом Иваном. Ребята и девчата играли в садовника. Каждый придумывал себе какое-нибудь название цветка, и на это название откликался, когда ведущий-садовник спрашивал про цветок.

В ту игру ведущим был Алёшка Окунев, быстроглазый улыбчивый паренёк с их деревенского края. Когда он проговорил: «Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме розы», то Кланя, шустро выскочив из-за спины брата, звонко крикнула: «Я — роза!».

Все посмотрели на неё и засмеялись, а Алексей растерялся, не зная что делать. Он, по правилам игры, должен был объясниться в любви к «Розе», а тут девчушка явилась. Но он всё же повернулся к ней, сделал несколько шагов.

— Ишь, прыткая какая! От горшка два вершка, — Алёшка по-доброму улыбнулся, — а уже и целая «Роза»! Кто это тебя сюда привёл?

Теперь уже Кланя не знала, чего ответить, и, повернувшись к брату, умоляюще посмотрела на него.

— Нечего тебе, Леша, задавать вопросы, — сдерживая смех, проговорил Иван. — Коли выбрал «Розу», так веди её до дома.

А что сделаешь?

Правила игры — закон для молодёжи.

Алексей подал руку Клаве, она протянула ему свою ладошку, и, ощутив тёплую его силу, радостно и покорно пошла за ним. Окунев довёл её до калитки, а после вернулся на пятачок, где молодежь играла уже в другую игру, она называлась «Ручейки».

Погружаясь в воспоминания, она и не заметила, как быстро прошла дорогу, и оказалась у самого Троицкого. Всё село стояло, опушённое инеем. Храм назывался в честь Иоанна Богослова, и находился на центральной улице. К его железным воротам спешили старушки.

Клава догнала их.

— Здравствуйте, бабушки! — по деревенской привычке она здоровалась всегда с незнакомыми людьми.

— И тебе, милая, дай Бог всякого добра! — ответила одна из них. — Чай, не Софии ли дочка будешь?

— Софии буду, — подтвердила Клава.

— Какая выросла красавица, да статная, да прихожая, — продолжала бабуля. — Я-то тебя помню ещё махонькой. Пусть пошлёт тебе Господь жениха хорошего.

Клава зарделась, и почему-то подумала про Алексея.

— Спасибо, бабуля, за добрые слова, — обронила Клава.

И на душе у неё стало легко, радостно.

За воротами было высокое крыльцо, она поднялась по нему, открыла старинную деревянную дверь и очутилась в полумраке. Справа на стене висела большая икона Иоанна Богослова. Клава подошла к изображению евангелиста, отвесила земной поклон. В разных местах горели свечи, в храме было тепло, уютно, спокойно.

Отец Николай, седой старец, ещё бодрый духом, подвижный, приступил к службе.

— Благослови, Владыко! — звучно начал священник.

— Господи, помилуй! — раздались на клиросе голоса певчих.

— Благословен Бог наш, — продолжал отец Николай, — всегда, ныне и присно, и во веки веков!

— Придите, поклонимся и припадём к Богу и Цареве нашему, — пели женщины.

Клава неподвижно застыла, внимая словам молитв и песнопений, ощущая их благотворность.

Закваска бабушки Варвары не пропала даром — в сердце внучки жила любовь к Богу, надежда на Его помощь и защиту. И теперь ей казалось, что Бог никогда не оставит её без милости.

Люди всё ещё подходили, большей частью — женщины, чьи мужья или сыновья были на войне. На их лицах лежал отпечаток грусти, печали. Кто молился уже за упокой убитых на фронте, кто просил Господа сохранить близких от смерти и ранений. Клава тоже, когда обращала свой ум к Богу, молилась за Ивана, Павла и Дмитрия.

Душа её незримо наполнялась покоем и радостью, утренняя печаль растаяла без следа.

Служба уже подходила к завершению. Клава, когда был краткий перерыв перед причастием Святых Христовых Таинств, приблизилась к иконе Спасителя. Из юного её сердца полилась тёплая мольба:

— Господи, — просила сердцем, — пошли мне суженого, любимого, дорогого на всю жизнь; Господи помилуй!

Отец Николай, когда Клава подошла к кресту по окончании Литургии, узнал её, показал рукой в сторону.

— Подожди, моя милая, здесь, — ласково попросил он.

У отца Николая было чуть скуластое лицо, окаймлённое густыми усами и небольшой бородой, черноватой у подбородка, а к низу — седой; голубоватые большие выразительные глаза, высокий лоб, на котором слева уже обозначились глубокие морщины. Несмотря на вроде бы суровый вид, отец Николай излучал доброту, будто из него исходило свечение. И всякий, кто хотя бы взглянул на церковного служителя или перемолвился словом, сразу чувствовал какую-то радость, чувствовал, как поднималось настроение.