Геннадий Сазонов - Марьинские клещи (сборник)

— Беги, Кланя, за мамкой, — закричал ей старший брат Иван, оказавшийся неожиданно возле упавшего отца, а скорее всего — он шёл за ним следом от мастерской. — Зови её быстрей, видишь, тяте совсем плохо. Беги скорей!

Она вприпрыжку понеслась к дому. Задыхаясь от бега, вскочила в сени, со страхом выпалила:

— Мама, мама, тятька на улице упал, тебя зовут там.

София Алексеевна, как была в фартуке, доставала обед из печи, так и бросилась из дома. Бежала, заглушая тревогу, но уже не застала Ефрема в живых, он был мёртв. Лекари после назвали причину — с Ефремом случился сердечный приступ.

Клава, вспомнив о смерти отца, всхлипнула.

Она откинула косы на плечи, опустилась в тишину, заполнившую избу.

Тикали ходики на стене, доносилось ровное дыхание Софии Алексеевны.

Теперь они остались вдвоём — Клавдия и мать. Всех братьев — Ивана, Павла и Дмитрия — забрали на войну, а сестра Валентина ушла на заработки в город.

Как они там на войне? Что с ними? Клава не знала, письма от братьев приходили редко, а в последние два месяца не было ни одной весточки.

Клаве стало грустно, тоскливо, она тихо заплакала.

Тёплые слезы стекали по щекам, попадали в уголки губ, девушка чувствовала их солоноватый вкус.

И Клава опять вспомнила бабу Варю, пришло на ум, как та однажды говорила, утешая её:

— Плакать без какой-либо причины, ягодка моя, грех, — вздыхала бабуля. — И понапрасну слёзы лить — тоже грех. Пуще же всякого греха грех — это унывать, запомни, моя касатка. Господь даровал быть на земле — живи да радуйся; не кипятись по пустякам, не нервничай, не унывай; жизнь — благо, живи с улыбкой! А коли невмоготу станет, тогда, касатка моя, иди в храм, там найдёшь помощь и защиту.

Клава застыдилась своей слабости перед любимой бабушкой Варварой, будто та увидела её слёзы и укоризненно покачала седой головой.

Девушка вытерла глаза, встала с кровати, прошла в горницу, бросила быстрый взгляд на своё отражение в зеркале, и, ощутив неизбывную теплоту родной избы, улыбнулась.

Дом у Осокиных большой, настоящий пятистенок, из брёвен лиственницы. Брёвна внушительного размера, их, казалось, никогда ни какое время не возьмёт в свой тлен. Ставил избу ещё дед Анатолий.

— Что это я и в самом деле раскисла! — обронила вслух Клава. — Хватит горестей да печалей. Устрою себе праздник!

Она скоренько умылась, расчесала волосы, привела себя в порядок, оделась тепло по-осеннему — на дворе уже начался октябрь.

София Алексеевна ещё спала.

Клава положила на стол записку для неё: «Мама, я ушла в Троицкое».

В селе Троицком, до него от Чурова ходьбы вёрст пять, уцелела церквушка каменная. Её не сломали по удалённости места от города. В ней служил отец Николай, который знал и помнил бабушку Варвару.

Когда Клава вышла из избы и окинула взглядом улицу, то ахнула: причудливый иней покрыл собой всю округу. Белели ступеньки крыльца, серебрилась зелёная отава на лужке, изящная бахрома обрядила ветки рябин, тополей и ещё не опавшие кусты роз, тропку, тянувшуюся от крыльца и до самой дороги посреди деревни.

Вдали за овинами застыло чернолесье — всё белое, пушистое, будто вынутое из счастливой сказки и аккуратно поставленное на землю.

Свежий, тронутый морозцем, воздух бодрил, радовал, дарил ощущение легкости и невесомости. За целое лето и всю уходящую осень этот наступающий день был первым выходным, который Осокиной выделил колхозный бригадир Иван Данилович Афанасьев. Клава давно забыла, что такое отдых. Словно заведённая, выходила она по наряду в дождь, зной, холод, ветер, выполняла норму, что намечал ей Афанасьев. Девушка отвозила на телеге, в которую была запряжена лошадь, фляги с молоком от скотного двора на молокоприёмный пункт. Ну, а когда приказывали, когда надо было, то и пахала, и сеяла, и косила, и сушила, и убирала, теряя счёт часам; работала до боли в руках, до легкого кружения в голове то ли от усталости, то ли от голода, а, может, от того и другого вместе.

Не было даже мысли, чтобы взять да бросить то, что ей поручили, или не сделать норму. На фронте воевали три её родных брата, им было там тяжелее, чем тем, кто остался в Чурове. Так думала Клава. И разве могла она подвести хоть в чём-то родных братьев?

Нет, не могла.

Деревня ещё спала, лишь кое-где светились в окнах слабые огоньки.

Клава шла ходко, шаги её гулко отзывались в тишине.

Она всё не могла налюбоваться неожиданным нежным инеем.

Проходя по деревянному мосту, девушка заметила, как восходил пар от речки, где темнел глубокий омут, где так любили в жаркий день искупаться и дети, и взрослые. И она прибегала сюда с радостным желанием быстрее броситься в освежающий поток голубой речки Метелицы.