Борис Балтер: Проездом

Швейцар сел на стул, но так, что ему видна была через дверное стекло улица, белая от блеска солнца и моря. Он распустил и перевязал тесемки вышитой сорочки, измятой на груди и не очень чистой.

— Загадочный мужчина. Здесь родился. Двадцать лет живу в городе, а фамилию Ганыкин не слышала, — сказала женщина–администратор, так и не решив своих сомнений.

— Фамилия не российская. Он часом не грек? — спросил швейцар.

— Господь с тобой! И фамилия русская, и по паспорту русский.

— Говорят, греки здесь до войны навалом жили. Чего он приехал? Отдыхать?

— Написал в анкете — проездом в Николаев.

— В огороде бузина, а в Киеве дядька. Греки по этим местам скучают. А того не поймут: что с воза упало, то пропало.

— «Место жительства — Лиепая. Место работы — Государственный комитет рыбного хозяйства. Должность — капитан СРТ», — прочла по анкете женщина–администратор.

— Ну, тогда так. Тогда вроде бы не грек, — сказал швейцар. Он почему–то очень неохотно расставался со своей версией.

Он вскочил со стула и открыл дверь. Вестибюль сразу наполнился гулом голосов. Туристы–итальянцы, усталые, но, очевидно, довольные экскурсией в горы, проходили мимо него. Он кланялся им и улыбался: из всех заграничных гостей швейцар особенно симпатизировал итальянцам. Кто–то сказал ему, что итальянская речь похожа своей певучестью на его родную украинську мову.

Солнце дробилось в струе воды. Струя била вверх и, рассыпаясь, обливала спину каменного кашалота. Во дворе пахло шашлыком. В общежитии — застекленной гаперее с двумя рядами раскладушек — просто стоял нагретый солнцем сизый чад. Во дворе запах маринованного мяса был тоньше. Дмитрий Сергеевич спустился во двор, прошел мимо открытых и заставленных мелкой сеткой кухонных окон и вышел на набережную рядом с парадным входом в гостиницу. Набережная была почти пустой и проглядывалась до самого порта. Он свернул на улицу и пошел вдоль берега горного потока, забранного в гранит. На дне, в тени акаций, играл магнитофон. Хриплый голос выкрикивал: «Твист, твист, твист!» На каменных плитах танцевали обнаженные пары. Купальщики проходили набережную под мостом. Здесь были те, кому не хватило места на узкой полоске гальки за парапетом набережной или надоело солнце. Исступленный ритм, дыхание танцующих и шарканье босых ног вырывались со дна потока на улицу.

В парке по обеим сторонам мраморной «ДОСКИ ПОЧЕТА» стояли фанерные щиты с цифрами и рисунками, и над ними — лозунг, составленный из отдельных букв: «ПРЕВРАТИМ К КОНЦУ СЕМИЛЕТКИ ЮЖНОЕ ПОБЕРЕЖЬЕ В БЛАГОУСТРОЕННЫЙ КУРОРТ». Эта часть парка называлась «УГОЛКОМ ТРУДОВОЙ СЛАВЫ». Перед доской почета гид разъяснял экскурсии значение цифр. Отдельные слова чужого языка звучали почти по–русски. Перед ним толпилось человек десять с блокнотами, а остальные экскурсанты разбрелись по аллеям, сидели в тени на скамейках и щелкали фотоаппаратами.

На сцене летнего лектория бегали дети. Они играли в гуси–лебеди и звонко кричали:

— Га–га–га!

— Есть хотите?

— Да, да, да!

Девушка–иностранка, коротконогая и широкоплечая, из тех, кто, потеряв надежду приобрести мужа, очень хочет иметь детей, жужжала кинокамерой и о чем–то просила воспитательницу в белом халате. Та кивала головой и кричала какой–то девочке:

— Маша, лови его, лови!

На улице стоял автобус «Интурист». Шофер спал на сиденье, запрокинув голову и свесив на улицу ногу. В открытых дверях под вывеской «Дiтяча iдальня» стояли спинками к тротуару два стула. Дмитрий Сергеевич не поленился перейти мостовую. Он заглянул через стулья. Девушка в белом переднике и белой наколке на голове щеткой подметала пол.

— Дайте помещение убрать. И вообще столовая детская, — сказала она.

— Все мы дети, — ответил Дмитрий Сергеевич.

— Тогда приходите с мамой, — сказала девушка.

Она говорила нарочито неприветливо, но почему–то подошла к двери. Дмитрий Сергеевич рассмеялся и пошел по улице. А девушка оперлась коленом о стул и выглянула ему вслед.

Он вышел на улицу между парком и санаторием. На этой улице всегда чистили обувь. Только раньше чистильщики сидели со своими сундучками под открытым небом, а теперь вдоль тротуара стояли застекленные киоски. Киоски были закрыты. Лишь у одного сидел старик в белой майке и соломенном бриле. Кожа на длинных и жилистых руках старика, на спине и груди поблескивала, как пергамент. Он сидел на низеньком стульчике на тротуаре и выбивал щетками о сундучок сухую короткую дробь. Дмитрий Сергеевич стоял и ждал, когда он выкрикнет: «Чистим, блистим!» Но старик выстукивал короткую дробь и молчал. Среди чистильщиков хорошо знали Гришу–грека, или Гришу–банабака. По национальности он был полугрек–полуеврей, но сам себя считал греком. Короткие удары его щеток и хрипловатый крик: «Чистим, блистим!» — наполняли улицу и были слышны в парке и на набережной. Кеда спадала дневная жара, его жена–гречанка приносила обед. Она была красивая. Она сидела на низенькой скамеечке, и пока она сидела, у Гриши–банабака не было отбоя от клиентов. Когда сорокалетнего Гришу спрашивали, как ему удалось жениться на такой красавице, Гриша отвечал: «В детстве я дальше всех п и с ал». Он говорил это в присутствии жены. Все смеялись, и она тоже. Она хохотала громче всех, потому что у нее были белые зубы, черно–синие глазе, и она была очень счастливой и очень глупой.