Валерий Поволяев - В ста километрах от Кабула (сборник)

– А кто меня должен украсть, Абдулла?

– Да хотя бы я, Султан.

– Нет, не боюсь. С тобой, Абдулла, мы сговоримся.

При лилово-желтом угасающем свете вечера двор был печален и пуст, и одновременно необычен – необычен своей планировкой, удлиненностью, тем, что упирался одним концов в скалу, и это вызывало ощущение, что двор вот-вот отвалится от огромной каменной глыбы, он держался на наточке, но пока не отваливался. Пустота тоже бросалась в глаза, вызывала сложное чувство потери и некой утраты, столь неизбежной в бренном мире – многие вещи неизбежны! – вечером двор должен быть забит скотом, но двор Султана был пуст.

– Где же твои овцы, Султан? – не выдержал Абдулла. – Где твое богатство?

– Овец нет, Абдулла. Сдохли.

– Что случилось? Болезнь?

– Отрава, выпили отравленной воды и легли рядком, все до одной.

– Это неверные виноваты! Неверные отравили источник и причинили тебе зло, Султан.

– Не знаю, – хозяин помолчал, – может, и неверные, визитных карточек они не оставили, заходи в дом, Абдулла! И вы заходите, – хозяин повернулся к сопровождению, – заходите!

Али понравился Султан, вежливый, внимательный. Хотя Восток всегда был вежливым, Восток есть Восток, тут даже неграмотный дехканин знает, например, кто такой Хафиз и чем отличаются его газели от притчей Руми, что именно, какой цвет символизирует аргаван – иудино дерево – и чем бог Ахриман отличается от стража райских ворот Ризвана, в каждом крестьянине живет джуха – остроумный простак: при всем этом получается, что грамота ничего не значит – тот же Султан вместо подписи может прикладывать к бумаге испачканный чернилами палец. С другой стороны, хозяин очень уж внимательный, глазами прощупывает буквально до костей, каждая хребтинка, каждый позвонок уже чешутся от его взгляда.

Поднялись на второй этаж дома, расселись на подушках. Хозяин снял башмаки, скинул носки и прямо на ковре раскатал широкое полиэтиленовое полотно, не спеша двинулся на женскую половину за едой. Принес, держа, как вязанку, обеими руками несколько плоских теплых лепешек, каждая величиной с козью шкуру, аккуратно положил на полиэтилен.

– Ты, Султан, не суетись с едой, мы задерживаться у тебя не будем. Только чай, не больше.

– Хорошо, Абдулла, – молвил хозяин тихо, принес блюдо с орехами, второе блюдо с вяленым кишмишем, поставил рядом с лепешками, потом, держа обеими руками за изогнутый рог, принес тяжелый кочевой самовар, украшенный замысловатым тонким рисунком, в котором проглядывала замаскированная куфическая вязь; знающий Али определил – самовар этот хозяин привез из Ирана. Раздав чашки и блюдца, хозяин сел на плоскую шелковую подушку, лежавшую у входа, и выжидательно посмотрел на Абдуллу.

– Я ведь специально шел к тебе, Султан, – сказал Абдулла.

– Благодарю тебя, Абдулла, – тихим, по-прежнему неокрашенным бесцветным голосом произнес хозяин, – ты знаешь, я всегда к твоим услугам, Абдулла.

– Сколько лет твоей дочери, Султан?

Хозяин вздрогнул и резко выпрямился, будто внутри у него что-то оборвалось. Загорелые щеки опали и сделались бледными.

– Что ты имеешь в виду, Абдулла?

– Ничего, просто я спрашиваю, сколько лет твоей дочери, Султан!

– Двенадцать, Абдулла.

– Врешь, Султан-джан, ей уже четырнадцать. – Абдулла с пистолетным щелком хлопнул камчой по подушке. Мухаммед, положивший свой «калашников» рядом с лепешками и принявшийся за чай, проворно высыпал изюм из горсти назад в тарелку и подтянул к себе автомат. Али и Фатех сидели не двигаясь.

Хозяин сполз с подушки на колени, в груди у него что-то сыро захлюпало, правая щека странно дернулась, поползла вверх.

– Пожалей дочь, Абдулла, – тихим, мгновенно осипшим голосом попросил он, – она же еще маленькая… Единственная дочь, Абдулла! – Хозяин согнулся надломленно, спина его огорбатела, под халатом некрасиво, вызывая жалостливое ощущение, проступали лопатки, – пожалей меня, Абдулла!

– А ты меня жалел, Султан? Там! – Абдулла повел головой в сторону. – В прошлом, в молодости, когда мы находились рядом? – высветлившиеся глаза Абдуллы закатились под лоб, обнажив крупные, коричневато-блесткие белки, узкий, испятнанный оспинами подбородок задрожал, словно бы Абдулла вспомнил нечто такое, о чем без слез вспоминать нельзя – а ведь, наверное, и такие минуты были в жизни Абдуллы. – Помнишь, как ты ушел, бросив меня больного, без памяти, без единого афгани в кармане, а? И взял с собою все лепешки, что у нас были на двоих? Даже кружку и бурдюк с водою прихватил. Все взял с собою… Помнишь?