Владимир Бошняк - Мальчики для девочек, девочки для мальчиков

В тот раз он тоже не стал ее за это ругать, а только прижался лицом к ее лицу и встал с нею на руках у окна в гостиной. Потом передал дочку Марте, которая помыла ее и раздела. А он сел на кухне и принялся болтать с мальчиком, отвечая на добрую дюжину его вопросов о Боге, а потом, когда Джонни и Рози были уложены в кровать на тихий час, он налил чашку кофе Марте и чашку кофе себе и они стали пить кофе и разговаривать.

– Встает, ну да, – сказала Марта. – Но я говорю, пусть ее. Ну хочется человеку! Зачем ее этого лишать? Я не возражаю.

– Но вы можете предположить, зачем она это делает?

– Да ни за чем. Она активная и очень умненькая девочка, прямо как ее мать. Вы посмотрите, как она на мать похожа!

– Похожа, да; вы тоже это заметили?

– Конечно. Большего сходства я в жизни никогда не видела. Я видела многих деток, но никто из них не был так похож на мать, как она. А мальчик, братец-то каков! В точности ей под стать. Как он с ней замечательно ладит! Никогда таких любящих братьев не видела.

– Да он же бьет ее!

– Вы это называете битьем? Это ерунда. Она в точности как ее мать, а он прямо как вы. Я смотрю на них, слушаю, и у меня теплеет на сердце. Просто улыбаюсь и смеюсь всему, кроме некоторых слов, нехороших слов, которые они говорят, не зная, что слова нехорошие. И говорят их так нежно, так невинно, а главное, так к месту!

– Вы у нас можете остаться подольше?

– Да сколько хотите. С вашими детьми мне одно удовольствие. Езжайте смело. Везите свою красавицу в путешествие. И ни о чем можете не беспокоиться. Ворота там, телефон тут. Я старая учительница воскресной школы, забота о малышах для меня величайшее счастье.

– Если что-то будет вам нужно, пожалуйста, дайте знать. А я пошел – принесу-ка я им мороженого. Знаю, как они его любят.

– А у меня есть мороженое. Вчера под вечер хо дили гулять, купили целый килограмм. Сегодня ближе к вечеру тоже гулять пойдем. У меня все по списку. Все есть. Так что можете смело про детей забыть. Везите вашу красавицу в какое-нибудь красивое местечко, воркуйте и развлекайтесь.

Он спустился по лестнице в подвал посмотреть почту, но ничего нового не пришло. Съездил в банк, положил деньги на счет. Заехал в офис к Берни Перчу и попросил Берни подскочить к их дому, глянуть на него свежим взглядом – сколько за него можно выручить, если со всей обстановкой. Берни сказал, что будет запрашивать двадцать семь пятьсот и позвонит, если проявится реально заинтересованный клиент.

Он купил вечернюю газету и развернул на странице скачек. Восьмой заезд, пожалуй что, выглядел заманчиво: Как-Его-Папа, Перевал Нэнби, Знак Брокера, Морской Летчик, Чудный Светоч, Загребай-Нога, Глупый Доктор, Тиа Хуана и Вэл Зун. Да что тут думать-то! Конечно Как-Его-Папа, но играть он не будет. Не поставит даже двух долларов! Не хочет. Не может. Но ставить, конечно же, имеет смысл именно на эту лошадь. Вряд ли за нее дадут больше чем пять к двум, но что-нибудь дадут. Ну и пусть. Ставить он не будет, точка. И не стал. (В тот же день чуть позже он увидел в отчете, что Как-Его-Папа при шел третьим, проиграв Перевалу Нэнби и Морскому Летчику.)

А он и должен был привезти деньги, подумал он. В особенности потому, что я на него не поставил.

Он поехал домой, поднялся наверх и там обнаружил, что женщина еще только-только проснулась.

– Ой, сколько времени?

– Да так, часика два.

– Можно я еще немножко поваляюсь?

– Да валяйся сколько душе угодно. Дети в порядке. Марта велела мне свозить мою красавицу куда-нибудь в долгое-долгое путешествие.

– Прямо так и сказала?

– Это ее собственные слова.

– Лгунья. Она ненавидит меня.

– Мне почему-то так не кажется.

– Ну, значит, я ее ненавижу. Видеть ее не могу.

– Тем не менее дети под присмотром, и мы можем делать что хотим. Но ты не торопись: мне надо еще ответить на несколько писем.

– Чертова Лукришия. Почему она до сих пор не звонит?

– Потому что спит еще. И будет теперь так много дней. Ну а как насчет твоих праздников?

– Нет как нет, – сказала женщина. – Похоже, я попалась. Залетела по полной.

– Так тебе и надо.

Отвечать на письма оказалось неожиданно трудно. Все они представлялись никчемными, бессмысленными и жалкими – такими же, какой ему давно уже виделась вся литература. К письменному столу было тошно даже приближаться.

О чем писать? Зачем?

Неважно, письмо ли, стихотворение, рассказ или пьесу.

Да, туго. Туговато идет. Никогда ведь не знаешь и половины того, что нужно. А того, что знаешь, и половины не рассказать. Где-то на середине пути я сбился. Потерял удачу. Главное, и об этом ведь рассказать не смогу, даже половины. Даже малую толику честно рассказать и то не получится. Не выходит ничего толком, и все тут. Жизнь всегда интереснее, чем у меня когда-либо получалось о ней рассказывать. И всегда ужаснее, чем у меня это получалось. Что-то я такое утратил. И не хотел терять, а все равно потерял. Хочешь не хочешь, терять приходится всем. Это уж такое дело – все, что тебе дается, дается только для того, чтобы ты это потерял.