Кристин Ханна - Соловей

– Вы вместе? – спрашивает она. Он только что еще немного вырос в ее глазах – а как же, такой заботливый сын.

– Да, но соседние места взять не получилось. Я на три ряда дальше. – Он протягивает ей посадочный талон, одаривая одной из своих неотразимых улыбок, и засовывает мой чемодан и свою сумку на багажную полку.

– Ну, с этим мы что-нибудь придумаем, – обещает стюардесса.

Я смотрю в окно, ожидая увидеть бетон взлетной полосы и суетящихся рабочих в оранжевых жилетках, но вижу только свое отражение.

– Огромное спасибо. – Жюльен усаживается рядом со мной и пристегивается.

Самолет уже полон, а симпатичная стюардесса предложила нам шампанского.

– Итак, – после долгого молчания начинает сын. – Приглашение.

– Приглашение, – вздыхаю я. Да, с него все началось. Или им закончилось, это как посмотреть. – Встреча. В Париже.

– Не понимаю.

– И не надо.

Он берет меня за руку. Крепко, но не слишком – успокаивает.

В его лице я вижу всю свою жизнь. Ребенок, родившийся, когда я уже сдалась… красота, которая меня давно покинула. В его глазах – моя жизнь.

– Я понимаю, что ты хочешь мне что-то рассказать, но тебе тяжело. Начни с начала.

Я не могу не улыбнуться. Мой сын такой американец. Он думает, что жизнь можно просто рассказать, от начала до конца. Не понимает, что иногда, пожертвовав чем-то, забыть об этом уже нельзя. А откуда ему знать? Я сама его от этого оберегала.

И все же я в самолете, лечу домой, и у меня есть возможность изменить свой выбор – отказаться от решения, принятого, когда боль была еще свежа, а будущее, вырастающее из прошлого, в котором нет места лжи, казалось невозможным.

– Позже, – говорю я, и на этот раз серьезно. Я расскажу ему о своей войне и о своей сестре. Не все, конечно, не самое страшное, но обязательно расскажу. Достаточно, чтобы он узнал меня почти настоящей. – И не здесь. Я устала.

Я откидываюсь на спинку огромного кресла первого класса и закрываю глаза.

Какое уж тут «начни с начала», если думать я могу только о конце?

Май 1944-го

Франция

За те полтора года, что немцы полностью оккупировали территорию Франции, жизнь стала еще опасней, если такое вообще возможно. Французских политзаключенных отправляли в Дранси и Френе, в лагеря и тюрьмы, а сотни тысяч французских евреев депортировали в концентрационные лагеря в Германии. Приюты в Нейи-сюр-Сен и Монтрей опустели, детей оттуда, а также ребятишек – больше четырех тысяч, – которых согнали на велодром д'Ивер и отобрали у родителей, тоже вывезли в концлагеря. Союзники бомбили день и ночь. Аресты не прекращались – людей хватали в домах, в магазинах за малейший проступок, за малейший намек на сопротивление и бросали в тюрьму или депортировали. Заложников расстреливали за преступления, о которых они ничего не знали. Всех мужчин от восемнадцати до пятидесяти лет сослали на принудительные работы в Германию. Люди с желтыми звездами на одежде с улиц исчезли. Никто не чувствовал себя в безопасности. Люди избегали друг друга, прятали глаза, не заговаривали с незнакомыми.

Электричество осталось в прошлом.

Изабель стояла на углу оживленной парижской улицы и собиралась перейти на другую сторону, но не успели ее драные туфли с деревянными подошвами коснуться мостовой, как раздался свисток. Она отступила в тень цветущего каштана.

Париж в эти дни напоминал вопящую женщину. Шум, шум, шум. Свистки, выстрелы, грохот проезжающих по мостовой грузовиков, крики солдат. Военная удача отвернулась от немцев. Союзники высадились в Италии, нацисты так и не смогли их отбросить. Из-за потерь они становились все агрессивнее. В марте они перебили больше трехсот итальянцев в Риме – ответ на партизанскую атаку, унесшую двадцать восемь немцев. Генерал Шарль де Голль принял командование вооруженными силами Свободной Франции, и вот-вот все ждали чего-то значительного.

По бульвару Сен-Жермен в направлении Елисейских Полей маршировала колонна солдат, офицер во главе колонны вел под уздцы белого коня.

Как только колонна миновала, Изабель перебежала дорогу и смешалась с толпой военных на противоположном тротуаре. Глаз она не поднимала, руки крепко сжимали сумочку. Одета она была в поношенное да латаное – как большинство парижан, деревянные подошвы громко стучали по мостовой. Кожаной обуви давно ни у кого не осталось. По пути Изабель видела длинные очереди сплошь из домохозяек и детей, тянущиеся от дверей булочных и мясных лавок. Пайки все урезали, и урезали, и урезали. Парижане выживали на восемьсот калорий в день. С улиц пропали собаки, кошки и даже крысы. На этой неделе можно было достать тапиоку и бобы. И больше ничего. На бульваре де Ля Гар громоздились горы старинной мебели, картин и всякой всячины – ценности, изъятые у депортированных. Все это сортировали, паковали и отправляли в Германию.